Офицеры стали уговаривать матросов не уходить с рабочими. Уговаривали пылко, страстно, настойчиво и любезно:
– Ну, ребята, ну, не надо. Посидите дома… завтра пойдете. С мостика гаркнул сигнальщик вниз – в самую заваруху:
– Семафор от начдива Развозова: по двадцать человек с каждого эсминца можно отпустить, чтобы далее порта не ходили…
Сергей Николаевич махнул рукой:
– Двадцать человек, но не больше… Подайте им сходню!
С грохотом она двинулась на причал – побежали.
На эсминцах осталось по… двадцать человек. Плюс офицеры.
– Куда они пошатались? – спросил Мазепа.
– Мне их намерения неизвестны.
– Будут участвовать в революции, – вставил Дейчман.
Артеньев с презрением оглядел инженер-механика:
– А вы даже не участвуете – вы только устраиваетесь в революции, как в неудобной комнате. Комната плоха, но другой нет, и потому заранее приживаетесь к ней, как клоп к тощей перине…
Мимо эсминцев, гремя сапогами, бежали еще матросы.
– Это уже с крейсеров… тоже пошли!
– Я еще раз спрашиваю, – сказал Петряев, – где сейчас место русского офицера? Может, и мне шагнуть через леер?
– Иди в каюту. Закройся. И проспись до обеда.
Офицеры разбрелись по каютам. Кажется, там шло тишайшее, осторожное пьянство. До нормы, чтобы не терять головы. Быть пьяным, но только не качаться. Артеньев прохаживался вдоль минных рельсов. Надоел хлам ремонта… Мимо него продефилировал на сходню и Дейчман, одетый под матроса – в бушлатике, только фуражка офицерского покроя прикрывала голову. Глупую голову!
– Куда, мех? Назад!
– Сейчас свобода… не имеете права.
– Назад! Вы мне противны в таком виде…
Дейчман хотел что-то возразить, но не успел. Жесткий кулак Артеньева свалил его со сходни обратно – на палубу, на рельсы.
– Оденьтесь по всей форме, как офицер, тогда отпущу…
Это был второй случай за время службы, когда Артеньев ударил подчиненного. На этот раз ударил своего же – офицера. Резко повернувшись, старшой уходил под полубак – тоже закрыться в каюте.
* * *
Мистическая корпорация шварцгауптеров не думала, что доживет до таких времен. Сейчас старшины этого древнего братства наблюдали из окошек Дома Черноголовых, как валит мимо толпа – прямо к «Толстой Маргарите». Матросы с эсминцев и рабочие-ревельцы уперлись в башню «Маргариты», а через Большие морские ворота их подпирали крейсерские – запоздавшие. «Толстая Маргарита» – вся в старой кладке, четыреста лет отстояла она, и никто еще не решался штурмовать ее первобытные стены.
– Сымай караульных!
Караул и сам брякнул наземь винтовки.
– Братцы, да знаете ли вы, кто сидит в «Маргарите»?
– Открывай!
– Здесь же матросы… еще по бунту на крейсере «Память Азова». Сколь годочков. А открыть не можем – ключей у нас нет.
Крейсерские, работая локтями, продирались вперед:
– Полундра, полундра, тебе говорят… не мешай!
За ними тянулся длинный телеграфный столб, вывернутый из земли. Раскачали его матросы, и, как таран, он бился в ворота. Ворвались внутрь. Там, внутри, даже в нос шибало. Крысами, плесенью, мылом, хлебом кислым. Бравый надзиратель, звякая ключами, отворял камеры. Заживо погребенные обретали жизнь.
– Выходи… вылезай… и ты, приятель: срок вышел!
Вот они – выходят, шатаясь. И сразу притихла толпа на улице.
Шли, как тени. Матросы. Революционеры 1905 года.
Потухли глаза их, а время выпило из них морскую синь. Все было. Все было раньше… Седые, старые, они идут.
– Амнистия или што тут? – спрашивали.
– Революция! – отвечали им.
Они плакали:
– Отсидели, как по звонку: от революции до революции…
Узники шли по городу, губами ловили снежинки:
– Смотри-ка, снег… снежок какой… мяконький.
Их беззубые рты источали страшные улыбки.
Ближе к ночи прибыл с берега Семенчук, вернул бляшку.
– Так, так… Значит, и ты был возле тюрьмы?
– Был.
Сергей Николаевич скинул китель, возле раковины стал полоскать горло раствором марганцовки. Сквозь бульканье прорывались слова:
– Это хорошо, что сознался… Теперь хоть буду знать, что ты за фрукт. Опасный ты… А с вашим приказом номер один не согласен!
Семенчук подумал о чем-то и вскинул руку к бескозырке:
– Есть!
Ловко придумано на флоте с этим коротким и бравым «есть!». Ругают матроса – он говорит «есть!». Хвалят его – тоже «есть!». На все дается один ответ, все до конца исчерпывающий… Эсминец уснул. За плюшевым пологом спал в каюте Артеньев. На узкой откидушке, вмонтированной в борт корабля, как тюремная койка в стену камеры, спал гальванер Семенчук… У каждого была своя правда.
* * *
Теснота феодального Ревеля всегда утешала душу. Было что-то милое в узости переулков, в лабиринте дворов и ворот. Сегодня ему повезло: роясь в книжной лавке на Бубличном проходе, Артеньев из рухляди извлек почти новенький каталог портретов московского архива министерства иностранных дел… Как и все книголюбы, Сергей Николаевич не удержался, чтобы не полистать книгу на улице.
Он шел сейчас по улице Пикк через Гильдейский проход, и в коридор стен сверху падал сумеречный свет древности. Каталог очень интересный. Канцлеры, дипломаты, консулы… Ага, вот самое любопытное: портреты частных лиц! От волнения даже придержал шаги. Гильдейский проход кончался, он вышел на улицу Лай, а там высоко в небе уже купалась стрела Олай-кирхи, всегда видная с моря… Акулина Евреинова, дети Демидовых, жена Гундорева с грушей в руке, пьет чай с блюдца, а перед нею лимон.
Черной тенью заслонило ему глаза – матросы! Не с крейсеров и не с Минной дивизии. Улица Лай – щель, где не пропихнешься. Может, отступить? Это ясно, что они ждут, когда он приблизится. Стояли шагах в десяти, ноги в клешах расставив. Посмеивались:
– Ну, ползи, ползи… Чего встал?
И тогда он пошел прямо на них.
– Дай пройти офицеру! – заявил матросам, а в горле что-то жалобно пискнуло, и тут ногой поддали ему по книге…
Он нагнулся, чтобы поднять ее, но сверху двинули по затылку кулаком. Артеньев упал, и его стали бить. Он выпрямился рывком, уже без фуражки. Запонки отлетели, манжеты сползли и торчали теперь из-под рукавов несуразно-ослепительной свежестью.
– Нет! Нет! Нет! – вскрикивал он при каждом ударе. Наконец бить закончили.
– А за что? – спросил их Артеньев, сплюнув кровью.