Две попытки Порт-Артурской эскадры прорваться через блокаду во Владивосток не удались, а теперь мир внимательно следил за походом эскадры Рожественского; в поезде открыто поговаривали, что скоро Балтика отправит на войну третью эскадру под командованием адмирала Небогатова…
Всех беспокоила судьба Порт-Артура.
— Если Порт-Артур, — рассуждали военные, — выдержит осаду, тогда силы японского флота окажутся раздроблены и самураи не удержат наши эскадры в корейских проливах. Но если Порт-Артур капитулирует, тогда японцы смогут весь свой броненосный флот выставить у острова Цусимы и наши эскадры будут уже не в состоянии пробиться к Владивостоку…
Между Читой и Нерчинском, на станции Китайский Разъезд, вагоны экспресса заметно опустели: часть пассажиров пересела в воинский эшелон, который и помчал их в маньчжурские пустоши, к Цицикару и Харбину, откуда легендарная КВЖД вела прямо, в полымя сражений. А за Нерчинском пошли мелькать знакомые для Соломина станции — Раздольная, Амазар, Ерофей Павлович, Рухлова, Бурея и, наконец, станция Гондатти, названная в честь его приятеля, на деньги которого он добирался до Хабаровска.
Всю дорогу пассажиры вели столь откровенные разговоры, что Соломину порою казалось, будто он попал на революционный митинг. И чем дальше углублялся экспресс в дебри Дальнего Востока, тем больше развязывались у людей языки, и даже сухопарая чиновница, инспектриса благовещенской женской гимназии, и даже солидный каперанг, едущий командовать крейсером, — все, словно сговорясь, на чем свет стоит костили царя и его окружение, перемывая кости бездарному Куропаткину.
— Но позвольте, — вступил в беседу Соломин, — ведь говорить о поражении России можно лишь в том случае, если враг ступит на русскую землю. Пока же мы сражаемся на чужой территории, о поражении и речи быть не может.
На это каперанг ответил не слишком-то вежливо:
— Да откуда вы взялись, любезный?
— С Камчатки, — ответил Соломин.
— Оно и видно, — заметила инспектриса гимназии, словно брызнула ядом, и свела в ниточку плоские губы.
Андрей Петрович испытал чувство, какое, испытывает, наверное, человек, вдруг свалившийся с печки…
Вот и Хабаровск, здесь можно ощутить себя дома, где и солома едома. На перроне, встречая какое-то питерское начальство, выстроился оркестр, игравший красивый флотский марш «Кронштадт — Тулон». В морозном воздухе бравурно звенели медные тарелки, барабанная дробь напитала усталую душу бодростью… Андрей Петрович поднял воротник пальто и направился в городскую больницу, где вымученным голосом просил психиатра выдать справку о «нормальности». После беглой проверки его психика была признана вполне здоровой, а мышление гибким и ясным.
— Зачем вам все это? — удивился врач.
— Министр внутренних дел Плеве соизволил наклеить на меня ярлык сумасшедшего, а теперь его никак не отодрать.
— Глупости! Да и от Плеве брызг не осталось.
Соломин объяснил врачу, что смолоду был чиновником и силу великороссийской бюрократии, способной размолоть человека в порошок, он хорошо знает:
— Если уж кто-то наверху сказал, что я верблюд, то теперь, хоть головой разбейся об стенку, очень трудно доказать, что ты орел. Без бумажки казенного вида в таком деле не обойтись.
На последние деньги он перекусил в ресторане «Боярин», где, слава богу, знакомых не встретил. Потом в номерах Паршина снял для себя комнату и позвонил в редакцию «Приамурских ведомостей». К телефону подошел его бывший токийский корреспондент Пуцына.
— Навестите меня, Викентий Адамыч…
Пуцына вскоре явился, заметно облинявший. Памятуя о том, что война закрыла ему дорогу в Японию, которую он умел хорошо и красочно описывать, Соломин спросил:
— О чем же сейчас кропаете?
— Да так… о Колыме.
— Вы же там не были.
— И нет дураков, которые бы о Колыме мечтали. Но тема уж больно захватывает — бродяги, золото, дичь!
— Не нашли вы себя, — ответил Соломин, раскуривая последнюю папиросу последней, кажется, спичкой. — Колыма — это еще не тема. Там только волков хорошо морозить… Деньги есть?
— Нету. А надо?
— Очень.
— Не похоже, что вы с Камчатки.
— Похоже, милый, похоже.
— Тогда посидите. Сейчас деньги будут…
Пуцына ненадолго удалился в зал, где шла игра в карты, и вернулся, имея в кармане полтысячи рублей.
— Половину мне, половину вам. Отдавать не стремитесь. Я их, глупцов, на «гильотине» в момент срезал.
Он откровенно показал шестерку, которая в его руке тут же превратилась в девятку. Потом предъявил трефового валета и мгновенно обратил его в даму пик.
— Опять вы за старое? — вздохнул Соломин.
— Какое там старое! Пальцы уже не те… халтурю.
Вечером Соломин заказал в номер бутылку шампанского и хороший ужин с фруктами. Сидел и думал — как жить дальше? Тут-то он еще раз помянул Плеве недобрым словом.
— А я вот живу! Пусть на деньги от «гильотинки», но все равно живу…
Хорошее вино — шампанское: от него под забор не поедешь, а, напротив, захочешь порхать вроде жаворонка.
Кто-то постучал в двери номера. — Пра-ашу! — отозвался Соломин. Предстала вдруг во всей красе та самая дама, которую он год назад оставил в Хабаровске, умоляя не бывать в номерах Паршина с адвокатом Иоселевичем. Женщина заметно похорошела и была одета с вызывающей роскошью. На правах старой знакомой она чмокнула Соломина в щеку, со свободной непринужденностью расселась в кресле напротив, терзая нежную лайку перчаток.
— Боже мой, боже мой, как я рада вас видеть! — напористо заговорила она. — Сколько слез, сколько драм, сколько… Теперь дело прошлое, и я могу быть вполне откровенна: вы — мое единственное женское счастье! Андрей Петрович, ради нашей пылкой любви, ради всего, что было, выручите меня.
Исполнив эту увертюру, она стыдливо потупила взор, чтобы Соломин мог разглядеть, какие у нее длинные ресницы. Налюбовавшись, Соломин ответил:
— Охотнейше выручу. Что вам угодно?
— Я не слишком затрудню вас глупой просьбой. Мне нужно хотя бы десять, пятнадцать, двадцать… пусть даже тридцать черно-бурых лисичек. Вы не смеете отказать мне! Я сплю и вижу себя в прелестном манто. Выручите. Я же хорошо знаю, что все, кто побывал на Камчатке, все они…
Соломину стало тягостно, как никогда. Он сказал:
Неужели, мадам, вы полагаете, что на Камчатке все так и разложено: вот лисицы, вот песцы, вот бобры — бери, что надо, и уезжай. Между тем осмелюсь заметить: камчатские начальники — это еще не трапперы. Я же всегда был негодным стрелком и не убил для вас даже паршивой — камчатской кошки…
На лице женщины отразилось презрение.
— Неужели, — спросила она, — вы даже себе ничего с Камчатки не привезли?