— Вот не ожидал! Сколько же лет мы не виделись?
Соломин напомнил ему, что последний раз они виделись в 1892 году на далеком Анадыре.
— Меня туда черт занес в командировку, а ты как раз принял пост анадырского начальника…
— Верно! Я тогда изучал быт чукчей и эскимосов.
В кабинет подали чай. Выслушав горестную повесть о камчатском правлении, Гондатти сразу же загорелся:
— Да, да! Непременно поезжай в Питер и поведай всю илиаду своих злоключений. У меня там большие связи, я дам тебе рекомендательные письма. Ты не оставляй этого так! Я уверен, что мои друзья в Питере устроят тебе аудиенцию у государя императора, ты и от него ничего не скрывай, расскажи все, как мне сейчас рассказал…
Гондатти посоветовал Соломину, чтобы он, согласно чиновному положению, представился иркутскому губернатору.
— У нас здесь хозяйничает Иван Петрович Моллериус, и хотя он типичный немец-перец-колбаса, кислая капуста, но человек очень твердых правил и смотрит на вещи трезво…
Иркутский губернатор Моллериус смотрел на Соломина настолько трезво, что Андрею Петровичу стало не по себе.
— Так вы, значит, бывший начальник Камчатки?
Соломин отвесил поклон (сесть ему не предложили) :
— Так точно. Имел несчастие.
— Gut, — буркнул Молсриус, — вы-то мне и нужны!
Перебрав на столе бумаги, он извлек из их груды бланк служебной телеграммы, подписанной приамурским генерал-губернатором Андреевым, который год назад благословил Соломина на камчатское «княжение»… Соломин в недоумении прочел:
В Иркутск прибывает душевнобольной петропавловский уездный начальник Соломин, собирающийся ехать далее в Петербург для разведения кляуз. Благоволите сим распоряжением водворить его в больницу для психических больных.
Андреев.
Моллериус тут же забрал телеграмму из рук Соломина.
— Извольте сесть и не двигаться, — указал он.
Андрей Петрович сел и уже не двигался.
— Наконец, — говорил он, — это превосходит все границы разума. До каких же пор будут издеваться надо мною? Сначала издевались на полуострове, теперь на материке… Вы не имеете права… спросите любого… я нормальный!
— Это мы сейчас выясним, — сказал Моллериус.
Из сумасшедшего дома прибыла карета, и «пара гнедых, запряженных зарею», покатила его на обследование. Соломин пребывал в отчаянии и горько заплакал, взывая о милосердии. В сонме мрачных психиатров он был бесстыдно обнажен, как новобранец, и приставлен к белой стене, как перед расстрелом.
Врачи дотошно ковырялись в его генеалогии, выясняя, не было ли среди родственников отклонений от нормы. Не пьянствовали ли дядюшки? Не блудодействовали ли тетушки? На все вопросы Соломин давал четкие отрицательные ответы. Психиатры почему-то невзлюбили его покойную бабушку, которая имела неосторожность в 39 лет выйти замуж вторично.
— По каким причинам она это сделала?
— Не знаю, — отвечал Соломин (действительно не зная). — Думаю, что ей надоело вдовствовать.
— А кто был ее второй муж?
— Лесничий в Кадниковском уезде под Вологдой… Господа, перестаньте тревожить прах моей любимой бабушки. — Вы, больной, успокойтесь.
Врачи заставили его вытянуть руки вперед и закрыть глаза, что он покорно и исполнил, снова зарыдав. Боже! Каким раем казалась ему теперь далекая Камчатка. А доктор Трушин — милейшим человеком: объявил сумасшедшим, но никогда не мучил…
Когда Соломину разрешили открыть глаза, он увидел новое лицо. Это был медицинский инспектор Иркутского генерал-губернаторства — почтенный муж науки, доктор Вронский.
— Ага-а, — сказал он гневно, наполняясь кровью. — Так это вы, родименький, на меня Колюбакину жаловались?
Соломин, хоть тресни, никак не мог сообразить — когда и зачем он имел нужду жаловаться на Вронского? Но, догадавшись, что Вронский здесь самое важное лицо, он решил поговорить с ним начистоту:
— Позвольте по порядку. Значит, так… Первое, с чем я столкнулся на Камчатке, было хищение бобров с мыса Ло… При упоминании о бобрах Вронского аж заколотило.
— У-у-у, — издал он гудение, — это по вашему наущению у меня во Владивостоке произвели обыски отобрали трех бобров?!
Тут-то Соломин и вспомнил, что такое дело было — еще в первые дни служения на Камчатке. Но он никогда не думал, что его судьбу вдруг перехлестнет с судьбою Вронского в психиатрическом отделении иркутского бедлама. Уяснив для себя окончательно, что подобру-поздорову его не отпустят, он махнул рукой:
— Делайте что хотите. Мне все равно…
Его упрятали в камеру для тихопомешанных, где уже сидел капитан байкальского парохода «Сынок», приятный и вежливый человек, в два счета научивший Соломина вязать морские узлы.
Первые дни Гондатти думал, что, дорвавшись до иркутских трактиров, Андрей Петрович попросту «загулял» во все тяжкие, и не беспокоился. Затем Гондатти велел сыскать Соломина, и был удивлен, что его приятель тихо тронулся… Обладая большими правами в генерал-губернаторстве, Гондатти на свой страх и риск вызволил его на волю. Соломин твердил одно:
— Петербург… мне надо в Петербург!
Гондапи протянул ему билет на экспресс до Владивостока.
— Я тебе худого не хочу — сказал он. — Представь, что поехал ты в Питер, но такие же телеграммы ожидают тебя в Енисейской губернии, в Томской; в Казанской— и везде губернаторы станут проверять тебя на ненормальность до тех пор, пока ты и в самом деле не начнешь заговариваться… Поезд скоро отходит — поезжай в другую сторону, на восток!
— Но именно там и родилась легенда о моем сумасшествии. Как я появлюсь в Хабаровске? Приамурский генерал-губернатор Андреев сразу же засадит меня за решетку.
Гондатти велел подавать к подъезду экипаж.
— Но в Хабаровске, — доказывал он, — сидят хотя бы свои люди, которые и не такое еще видели… Первое время ты воздержись городить чепуху, болтай поменьше, и постепенно все образуется. А до Петербурга не доехать… Что ты, милый? Или порядков наших не знаешь? Не будь наивен…
Гондатти не поленился довезти его до вокзала, даже посадил в вагон и терпеливо дождался второго гонга.
— У тебя деньги-то есть? — спросил он.
— Откуда?
— Держи. Отдавать не затрудняйся…
Поезд тронулся. Не имея при себе никаких вещей, кроме пальто на плечах, Соломин потащился через состав, с одного тамбура на другой, в салон ресторана. Там он, стесняясь перед публикой за свои грязные манжеты, попросил водки.
— Ну, и чего-нибудь закусить. Попроще…
Красивый город Дальний с его бассейнами для плавания и кортами для игры в теннис был уже давно оставлен, но Порт-Артур — в жесткой блокаде японских батарей и крейсеров — еще героически сражался. А пока Соломин, поспешая к Иркутску, преодолевал тяготы Якутского и Ленского трактов, русская армия успела выдержать две кровопролитные битвы. В сражении при Ляояне победа была уже за нами, но Куропаткин слабовольно сдал позиции японцам. Зато на реке Шахэ бои окончились безрезультатно для обеих сторон, и там образовался колеблющийся позиционный фронт — нечто совершенно новое в методике военного искусства.