Потемкин вернулся к своей бригаде.
— Что слыхать в ставке? — спросил его Репнин.
— Ничего путного. Хвастаемся, что на Руси мужиков и баб полно, а коли до драки дойдет, так всегда людей не хватает.
Перед рядами кавалерии возник всадник — Румянцев.
— Вам бить в лоб по правому флангу, — велел он.
— Я так и думал, — едко рассмеялся Репнин.
Потемкин скормил своей кобыле кусок черствого хлеба. Предстояло штурмом брать линию за линией. Позади конных каре сухо громыхала артиллерия Мелиссино, слева, таясь в лощинах, текла пестрая и страшная лавина татарской конницы. Ночь кончилась… Румянцев указал нагайкой вперед.
— Вот теперь — пошли! — провозгласил он.
Большое, давно не мытое тело Потемкина откачнулось назад, потом наклонилось вперед, и он прильнул к лошадиной холке. Бурая валашская грязь сочными ломтями вылетела из-под копыт.
— Война, война! Не я, боже, тебя придумал. Не я…
Горсть вражеской картечи сыпанула по его стальной кирасе и отскочила прочь. Потемкин прошел сам и провел за собой кирасирскую лаву, гремящую амуницией и палашами, орущую одним дыханием: «Виват Катерина!» Первая линия уже за спиной. Чудом перемахнули вторую, злобно рубили турецкую прислугу на пушках. Лошадь под ним, сломавшись в передних ногах, заржала и рухнула, бурно фонтанируя кровью, — Потемкин, перекатившись через нее, зарылся локтями в жесткую траву, но тут же вскочил в нетерпении. Мимо несло кирасирскую лаву, машущую блеском клинков. Он кричал:
— Вперед, хузары, руби в песи, руби в сечку!
Тяжко трамбуя землю, к ногам его рухнул убитый кирасир, и Потемкин с земли ловко запрыгнул в опустевшее седло, а лошадь, вся в горячке неукротимого порыва, казалось, даже не заметила, что ею овладел другой всадник, — вытянув морду, она мчалась дальше, и было так странно видеть, как ее раздутые ноздри, словно насосы, ритмично втягивают в себя тонкие струи порохового зловония… Только не думать! Вперед, надо вперед…
Под ударом палаша с лязгом разлетелся чей-то панцирь.
Еще замах — долой половину черепа.
Потемкин снова опустил свой клинок — получай!..
Но князь Репнин все же опередил его, первым ворвавшись в турецкий лагерь, где добра и денег видимо-невидимо. Наверное, Абды-паша надеялся, что русские здесь и застрянут, накинувшись на пиастры, как мыши на крупу. Но этого не случилось: под ногами кирасирских коней погибали драгоценные ковры и подушки, шкатулки с жемчугом, из кисетов сочилось серебро султанских курушей. В горячке движения Потемкин подскакал к Репнину.
— Какой час уже? — хрипло прокричал он.
На полном аллюре князь открыл карманные часы.
— Девять! Пошел десятый… Вперед!
Татарская лава уже исчезала за рекой, а турки рассеялись столь быстро, словно никогда и не было их на берегу Ларги.
Потемкин мешком вывалился из седла на траву.
— Вот и конец… Но, Боже, как я устал!
Чужая лошадь, признав нового хозяина, покорно стояла над ним. Григорий Александрович пошарил в саквах, желая сыскать краюху хлеба, — увы! А его верная кобыла оставила свои кости на берегах Ларги, уже вписавшейся в летопись новой российской славы. Опираясь на иззубренный палаш, Потемкин повел коня в поводу.
Бой завершился, вдали угасали крики победителей:
— Виват Катерина Великая… виват матка наша!
«Что они знают о ней? А вот я, да, я-то знаю…»
Гонцы от Бендер, осажденных Паниным, не возвращались, и дальнейшее продвижение армии Румянцева с каждым шагом становилось опаснее: вклинившись между двумя армиями, турки могли отрезать Румянцева от его коммуникаций и магазинов. Разбитые войска Абды-паши бежали в сторону Кагула, усеивая свой путь носами и ушами, которые с большой ловкостью отрезали им военные палачи — за трусость! Трофеи достались русским небывалые… Из-за полога шатра зычно разносило рявкающий бас Румянцева:
— Что мне этот Абды-паша? Такого дурня бить жалко — мне сам Халиль-бей, визирь великий надобен, тогда и войне конец…
Халиль-бей как раз в это время маневрировал близ озера Кагул; все думали, что визирь прямо с марша навалится на армию Румянцева. Но визирь у Кагула и задержался… Румянцев, повстречав Потемкина, вдруг озлобленно сказал, что отдаст его под суд:
— И не посмотрю, что вы при дворе отплясывали!
— За что под суд? — обомлел Потемкин.
Обвинение было таково: противника не преследовали.
— А на что вам, господа, кавалерия дадена? Чтобы по боярыням молдаванским разъезжать, да вино в деревнях сыскивать? Будь такое дело при Минихе, царствие ему небесное, так он не стал бы лясы точить, а сразу бы задрал оглобли полковой фуры и повесил тебя на оглоблях за шею — вот и болтайся там!
Потемкин ожидал, что за Ларгу-то уж обязательно станет кавалером георгиевским, а вместо ордена ему оглобли с петлею сулят. Однако он не полез на рожон, вежливо объясняя Румянцеву, что кавалерия после атаки едва ноги таскает:
— Нам конницу подвижную не догнать было б!
— Конницу? А пехоту на двух ногах — тоже не догнать было? Ездить не умеете, господа хорошие…
Надсадно визжали колеса — Румянцев отгонял прочь обозы, составляя их в обширный вагенбург, чтобы лишние грузы не сковывали маневренность армии.
Вместе со штабом Потемкин участвовал в рекогносцировке Румянцева, который взлетел на жеребце к подножию Траянова вала, подле него крутился на лошади молодой и шустрый капитан Михаила Голенищев-Кутузов, отмахиваясь от жалящих слепней.
— Вас ждут великие дела, — шепнул он Потемкину.
— Зачем пугать меня? — Потемкин на шенкелях стронул лошадь ближе к Безбородко: — Сколько Халиль привел войска?
— Сто пятьдесят тыщ.
— А татар за нами сколько собралось?
— Восемьдесят тыщ.
— Опять наши силы неисчислимы, — засмеялся Потемкин. — Бедная мать-Россия: никак солдат нарожать вдоволь не может…
Румянцев через подзорную трубу оглядел турецкий лагерь.
— А пушек у них много, — обратился он к Мелиссино.
— Я вижу. Вагенбург, считайте, уже отрезан.
— Это кто ж отрежет? — удивился Румянцев и трубою показал в гущу противника. — Утром оставлю от них рожки да ножки…
От своей ничтожно маленькой армии он оторвал еще 6000 солдат и велел Потемкину взять их для охраны вагенбурга.
— Вам предстоит обрести честь и славу, — мрачно изрек он. — Пока я бью турок, вы должны сберечь мне обозы. От вашей бдительности, сударь, зависит все: быть армии или не быть.
Один глаз Потемкина был мертв, другой источал слезу.
— За что обижаете меня? — спросил он. — Почто в великий час битвы лишаете случая отличиться? Вы ведь знаете, каков я: смерти не страшусь, хотя и от жизни не отказываюсь.