Нечаянно Гриц вдруг потерял охоту к еде, и долго не могли дознаться, какова причина его отказа от пищи, пока конюх не позвал однажды Дарью Васильевну в окошко:
— Эй, барыня! Гляди сама, кто сынка твово кормит…
На дворе усадьбы в тени лопухов лежала матерая сука, к ее сосцам приникли толстые щенятки; средь них и Гриц сосал усердно, даже урча, а собака, полизав щенят, заодно уж ласково облизывала и маленького дворянина…
Папенька изволил удивляться:
— Эва! Чую, пес вырастет, на цепи не удержишь…
Гриц еще долго обходился тремя словами — гули, пули и дули. На рассвете жизни напоминал он звереныша, который, насытившись, хочет играть, а, наигравшись, засыпает там, где играл. Не раз нянька отмывала будущего «светлейшего» от присохшего навоза, в который он угодил, сладко опочив в коровнике или свинарнике. С раблезианской живостью ребенок поглощал дары садов и огородов, быстрее зайца изгрызал капустные кочерыжки, много и усердно пил квасов и молока, в погребах опустошал кадушки с огурцами и вареньями. Наевшись, любил бодаться с козлятами — лоб в лоб, как маленький античный сатир… Маменька кричала ему с крыльца:
— Оставь скотину в покое! Эвон оглобля брошена, поиграй-ка с оглоблей. Или телегу по двору покатай…
Ему было четыре года, когда он пропал. Дворня облазала все закоулки усадьбы, девок послали в лес «аукать», парни ныряли в реку, шарили руками по дну, а отчаянью Дарьи Васильевны не было предела. Опять беременная, с высоко вздернутым животом, она металась перед дедовскими черными иконами:
— Царица Небесная, да на што он тебе? Верни сыночка…
А пока его искали, мальчик терпеливо качался на верхушке старой березы, с любопытством взирал свысока на людскую суматоху. С той поры и повелось: большую часть дней Гриц проводил на деревьях, искусно прятался в гуще зелени. Там устраивал для себя гнезда, куда таскал с огородов репу, которую и хрупал, паря над землею на гибких и ломких сучьях.
Но говорить еще не умел! Наконец, словно по какому-то капризу природы, Гриц однажды утром выпалил без заминки:
— Сейчас на речку сбегаю да искупаюсь вволю, потом на кузню пойду глядеть, как дядька Герасим лошадей подковывает…
Ему было пять лет. Отец срезал в саду розги:
— Заговорил, слава те Господи! Ну, Дарья, оно и кстати: пришло время Грицу познать науки полезные…
И появился пономарь с часословом и цифирью, которому от помещика было внушено, что за внедрение наук в малолетнего дворянина будет он взыскан мерою овса и пудом муки.
— А ежели сына мово не обучишь мудростям, — добавил майор Потемкин, — быть тебе от меня драну…
— На все воля Господня, — отвечал пономарь, робея.
Взял он дощечку и опалил ее над огнем, чтобы дерево почернело. Мелком на доске показал Грицу, как белым по черному пишется. Началось ученье-мученье. Сколько ни бился пономарь, складам обучая, мальчик никак не мог освоить, почему изба — это не изба, а «ижица», «земля», «буки» и «аз».
— Изба-то — вон же она! — показывал за окошко.
— Так она в деревне ставлена, а на бумажке инако выглядит. Опять же дом — не дом, а «добро», «он», «мыслете»… Коли не осознал, так опять батюшку кликну с розгами, пущай взбодрит!
В чаянии овса с мукою долго старался пономарь, но обессилел, за что и был изгнан. Отец сам разложил перед собой пучки розог, раскрыл ветхость Симеона Полоцкого. Водя пальцем по строчкам, майор (с утра уже выпивший) бубнил сослепу:
Писах в начале по языке тому, Иже свойственный бе моему дому.
Таже увидев многу пользу быти Славенску ся чистому учити, Взях грамматики, прилежах читати; Бог же удобно даде ю ми знати…
— Смысл реченного мною внял ли ты?
— Не, — отвечал Гриц, — не внял я.
Майор сразу накинулся на него с прутьями:
— У, племя сучье, так и помрешь без разума, Бога не познав, о чем в сих виршах складно и открыто сказано…
Но вскоре и отец отступился, сообщив жене:
— Родила ты бестолочь эку!
— Неужто и впрямь совсем без разума наш сыночек?
— Весь в тебя, — отвечал муж, тяжко задумавшись. — Надо в Дятьково ехать. Сказывали мне братцы, что живет там в отставке артиллерии штык-юнкер Оболмасов, который за десять рублев с харчами любого недоросля берется в науки вывести…
Сочетание слов штык-юнкер было чересчур колючим и непонятным, отчего Гриц заранее стал готовиться к худшему. Так оно и случилось. Однажды въехала в Чижово телега, поверх охапки соломы сидел Оболмасов в драном мундире, заросший шерстью, аки зверь библейский. А вместо ноги была у него деревяшка, жестоко исструганная с боков на лучину для нужд скромного сельского быта…
Штык-юнкеру первым делом поднесли чарку.
— Этот, што ли? — спросил он, на Грица кивая.
— Он, батюшка, он и есть, дурень наш, — кланялась мать. — Уж ты постарайся, покажи ему науки всякие, чтобы умнее стал…
— Это я вмиг! — обещал герой Полтавы, выпивая.
Перед изначальным уроком отстегнул он свою ногу и водрузил на стол, указывая на нее перстом поучительно:
— Вот этой ногой да по башке — у-у, пыли-то будет!
Велел он писать на доске сложение четырех к пяти, а затем коварно повелел из полученной суммы восемь вычислить.
— Сколь получается? — спрашивал злоумышленно.
— Сам небось знаешь, — опасливо отвечал Гриша.
Штык-юнкер потянулся было к ноге, но ученик тут же выкинул ее в окно, за ней и сам выпрыгнул. Моментально очутился на самой верхушке дерева. Оттуда, неуязвимый, как обезьяна, Гриц внимательно пронаблюдал за отъездом штык-юнкера, награжденного пятью рублями («за посрамление чина»), и спустился на землю, лишь соблазнившись посулами матери:
— Так и быть! Дам я тебе пенки с варенья слизать…
Отец даже сечь не стал. Майор впал в мрачную меланхолию, которая исторически вполне объяснима. Дело в том, что по законам Российской империи всех дворянских недорослей надобно являть в герольдию на первый смотр в семилетнем возрасте. От родителей строго требовали, чтобы дети читать и считать умели… Долго обсуждали Потемкины эту монаршую каверзу, потом решили целиком положиться на волю божию и стали заранее готовить дары в смоленскую герольдию. Отец выговаривал сыну:
— Ничего-то с тебя, кроме навозу, дельного еще не было, а сколько убытков я терпеть уже должен…
В канун отъезда служили молебны, лошадей откармливали овсом. Гришу нарядили в сапожки, подпоясали красным кушачком. На телегу громоздили дары — окорока и гусей, бочата с медом, бутыли с наливками. Крестясь и поминая Бога, тронулись! Отец угрожал: дворянских смотров бывает три — в 7, в 12 и в 16 лет.
— Сейчас еще можно откупиться, а вот на третьем смотре не откупишься и пропадешь на краю света… Нно-о! — понукал он лошадей.