Екатерина вовлекла Нолькена в доверительную беседу, напомнив о давнем разговоре с нею покойного Дени Дидро:
— Дидро сказал мне: иметь столицу на самом конце государства — все равно что иметь сердце под ногтем мизинца! Он считал, столицу России надо образовать заново в центре империи, где-то близ отрогов Урала, где изобилие чистой воды и приятный климат. Дидро советовал мне назвать новую столицу кратко — Русь или Росс!
Нолькен отлично распознал подоплеку ее сомнений:
— Ваше величество, благодарите Петра, основавшего столицу в устье Невы, а то ведь у царя были планы переехать из Москвы в Рогервик или в Таганрог… Но как бы Петербург ни был близок к Швеции, Швеция войны с вами не начнет.
— Вы так ручаетесь за своего короля?
— Я ручаюсь за разумную политику моего королевства. Любое нападение на Россию с севера, когда она воюет на юге, стало бы проявлением самой низкой подлости.
— Вот и я так думаю, — ответила Екатерина…
Под конец беседы Нолькен заверил ее, что, случись безумная война Швеции с Россией, он будет просить русского подданства, чтобы остаться помещиком в лифляндских поместьях своей жены:
— Урожденной, как вы знаете, Цеге фон Мантейфель.
— Нет, барон! — жестко ответила Екатерина. — Случись война, и я выгоню вас сразу же после того, как мне станет известно об отозвании из Стокгольма графа Разумовского…
Безбородко сказал, что Нолькен ушел в слезах.
— У меня дела похуже, но я ведь еще не рыдаю!
В мае 1788 года невестка поднесла царственной бабке еще одну дочку — Екатерину и потом долго рассказывала придворным дамам, что нет ничего приятнее быть беременной, а роды — это забавное удовольствие, которое постоянно хочется повторять. По случаю прибавления в доме Романовых принц де Линь представлялся цесаревичу Павлу, как официальное лицо при русской ставке, и сообщил, что рад отъехать на войну.
— Кому нужна эта война? Кому нужен Крым и тамошний флот? — Павел стал кричать, что империя разорена, в стране голод, выправка солдат безобразная.
Де Линь, оправдывая Екатерину, заметил, что императрица — женщина и потому не может сама ранжировать солдат, пересчитывать казну и лазать по мачтам.
— Вот именно! — отвечал Павел. — Именно поэтому дрянной русский народ и желает, чтобы им управляли одни лишь женщины. В этом случае удобнее маршировать кое-как, иметь на флоте перегнивший такелаж, а казну грабить еще удобнее…
Но еще раньше де Линя отъехал на войну принц Нассау-Зиген, которому Потемкин доверил гребную флотилию в Днепровском лимане.
— Если цесарцы возьмут Хотин прежде нас, это будет позором для армии Румянцева, который засел у себя в Вишенках, и от него — ни гугу! — говорил светлейший князю Репнину.
— Румянцев состарился, — отвечал Николай Васильевич.
— Состарился — уйди! А вы моложе его, учтите…
Это был намек. Фельдмаршальские жезлы, посверкивая алмазами, призрачно колебались над ставкою Потемкина, и князь Репнин невольно задумался — кто обретет жезл раньше: он или… Суворов? Екатеринославская армия готовилась к походу.
Здоровье Абдул-Гамида ухудшалось, а султанша Эсмэ переслала цветы и фрукты Булгакову, после чего дальновидный Юсуф-Коджа объявил Булгакова «мусафиром» (гостем) Оттоманской империи. Правда, гостей в тюрьмах не держат, но даже послабление режима для узника говорило о многом… Однако мощный флот Эски-Гасана снова явился в Черное море, а на Балтике адмирал Грейг вывел на рейд свою Средиземноморскую эскадру. Все напряглось в ожидании: что будет?
Там, где Ингул вливается в Буг, еще не родился город Николаев (Nike i laos), а на верфи уже трудились. Народ, чуткий ко всему новому, добровольно стекался в эти места, и ничто не отпугивало людей-ни близость войны, ни скудость заработка, ни хаос неустроенной жизни. Потемкин навестил верфи еще ранней весной, Прохор Акимович показал ему, что сделано:
— Заложено сразу четыре фрегата. На каждый бухнули по четыре тыщи дубовых бревен. Почитай, целая роща. А ежели эскадру строить? Тогда целые леса под корень валить надо…
Потемкин распорядился: вывозить из Самары дубовые саженцы — для дела, сажать итальянские тополя — для красы.
— Пора закладывать корабли стопушечные, — сказал он. — Мастерам платить пять рублев в месяц, а подмастерьям — по три. Если скажут, что на харч не хватает, отвечать так: разводите свое хозяйство и живите с огородов да садов. Земля жирная, истраченная, даст много.
Капитан над портом жаловался, что дров нету.
— Дрова — лес! Спалить все можно. Учитесь греться углем каменным. Он и для печек, и для приготовления пищи годен. Завести потребно сад аптекарский. Бани на манир турецких. Вот здесь, — указал светлейший тростью, — должно фонтан пустить. Из него корабли станут брать воду пресную для плаваний. Нужна фабрика для соления мяса матросам. Сейте горох, чечевицу. А чтобы на меня клевет лишних не было, — заключил Потемкин, — я своих крепостных из Белоруссии переселю к вам на житье…
Случайно возникший, город случайно и заселялся. Но уже торговали лавки, винные погребки и трактиры, греки открывали кофейни. В землю были вкопаны высокие мачты с рангоутом и такелажем, как на кораблях. Солдат переучивали в матросов, чтобы по вантам лазали, по реям разбегались. В устье Ингульца заводили литейное производство, дабы переливать негодные пушки, в грохочущих и чадных кузницах ковали цепи и якоря.
— Чует мое сердце, — сказал светлейший, забираясь в каретку, — здесь большому и нужному городу быть. Помрачит он славу херсонскую, да и климатом лучше…
И отъехал, явно довольный. По весне Курносов готовил к спуску со стапелей первый фрегат, который ощетинился с бортов 44 пушками. Назвали его «Святым Николаем». Солдаты, став матросами, получили водку и кричали «ура!». Курносов распечатал бутылку с вином, пил в одиночестве. Возле ног корабельного мастера терлась собака, он гладил ее по мягкой шерсти:
— Жаль, что не пьешь ты, Черныш, а то бы помянули хозяйку, вспомнили бы и деточек… Не понять тебе, псина моя, как быстро жизнь пролетает. А что я видел в этой жизни? Да ничего хорошего. Одни доски да мозоли. Может, так и надо. Черныш, чтобы до смерти человеку надрываться?
Камертаб уже не навещала его. Да и была ли Камертаб? Пес умными глазами проследил, как его добрый хозяин распечатал вторую бутылку. Потом он положил голову на лапы и тяжело, почти с надрывом, как человек, вздохнул…
Екатеринославская армия Потемкина мановением руки его стронулась с винтер-квартир; карету светлейшего князя Таврического подкидывало на ухабах, под колесами шипела грязь, перемешанная с конским навозом.
— Все загадили! — сказал он графине Браницкой, обнимая ее пышные плечи. — Дай, прелесть, духами твоими надышаться…
Впереди армии двигались ревущие гурты скота, обреченного на заклание, встречались арбы с сухарями, которые от движения повозок перетирались в труху. Выбрав место посуше, гулящие маркитантки раскидывали палатки, продавали шампанское — офицерам, иголки и нитки — солдатам. Для Потемкина и его свиты вечерами ставили великолепные шатры из нескольких комнат, в спальне курились ароматные смолы, композитор Сарти дирижировал итальянским квартетом… Потемкин признался князю Репнину: