Гомонила Украина, ох как долго она гомонила… Гомонила Правобережная — польская, и там, меж резиденций шляхетских, в мареве грушевого цвета и полян медоносных, скакали, бряцая саблями, непокорные чубатые хлопцы — гайдамаки. Гомонила и Левобережная — русская, где исподволь копилось давнее недовольство старшиной хохлацкой, которая крепостила казаков, превращая их в «быдло» землепашное. Нет покоя на Украине — нет его и долго еще не будет!
Восемь неаполитанских лошадей, запряженных в карету, остановились возле батуринского дворца столь дивного, какого иные короли не имели. Малиновый бархат выстелил дорогу от кареты до подъезда. Кирилла Разумовский обнял жену, расцеловал дочек, на шее отца повисли сыновья. Позванивая кривою турецкой саблей его встретил в дверях запорожец.
— Вольготно ль на Гетманщине живется?
Казак поднес Разумовскому чарку с горилкой:
— «Вербунки» зачались в пикинерах, а вербованные гвалтят, что не москали. И понимают роки минувшие, когда жилось не так, а каждый казак — сам себе голова…
Вечером мужа навестила гетманша Екатерина Ивановна, из роду Нарышкиных (родственница покойной Елизаветы Петровны).
— Я давно заметила, как увивался ты, друг мой, возле подола этой мерзкой Екатерины, но прощала тебя, Кирилл. А теперь сведала я, что грехи твои дальше тянутся — еще с Елизаветы!
Разумовский отвлекся от изучения планов университета, который мечтал основать здесь, в резиденции своей.
— Откуда взялась клевета сия? — удивился гетман.
— В замке Несвижском у литовского гетмана Радзивилла твоя дочь проживает на хлебах панских и зовется везде дочкой «казацкого гетмана и Елизаветы» — разве не твоя блуда?
Разумовский беззаботно расхохотался:
— Какая чушь! Все мои дети — это твои дети.
Жена, не поверив, собралась к отъезду:
— И заберу с собою детей. Живи один…
Одним замахом сабли гетман уничтожил сервиз на столе:
— Дура! Оставь хоть одного — Андрия.
Оскорбленного отца навестил Андрей — подросток удивительной изящности, но с лицом узким и хищным. Что-то иезуитски-неприятное (но очень заманчивое) светилось в широко расставленных глазах любимого гетманского отпрыска.
— Как погода в Фонтенбло? — спросил отец.
— Жаль было уезжать. Столько винограду…
Андрей подкинул в руке булаву гетманскую.
— Не тяжела ль? — усмехнулся отец.
— Чересчур легка, папенька…
Сын сказал, между прочим, что несколько сотен мужиков из гетманских поместий на Дон и Яик бежали. Гетман в ответ лишь слабо шевельнул мизинцем с рубином в перстне:
— Батька в Батурине хорош, но матка-воля еще лучше!
В гетмане еще говорила крестьянская кровь. Он раскрыл шкатулку из пахучего заморского дерева, в которой свято хранил свирель пастушью и бедняцкий кобеняк.
— Вот, — показал их сыну, — не забывай, что твоя генеалогия произошла от сих атрибутов простонародных. В твои годы я о Фонтенбло и не слыхивал. А ты заодно с королем Франции диету виноградную соблюдаешь… Драть бы тебя — вожжами!
— Тебе и не следовало знать, — дерзко отвечал Андрей. — Но я ведь не пастух, а граф и сын гетмана. — Он снова потянулся к булаве. — Если в Европе плюгавые области, не больше Батурина нашего, своих курфюрстов имеют, то Украина сама по себе столь велика, что способна знатной державой стать, дабы от петербургских окриков по ночам не вздрагивать.
— Эге! — сказал гетман, смекая.
— Эге, — повторил сын. — Зачем мне помнить о свирели твоей, о кобеняке мужичьем? Другое вспоминается в темные ночи батуринские: гетману Богдану Хмельницкому наследовал сын его — Юрка!
…Екатерина получила две челобитные: из Глухова — от старшины казацкой, из Батурина — от гетмана казацкого; всюду речь была одинакова — булаву гетманскую сделать наследственной в роде графов Разумовских, — и Екатерина была возмущена:
— Скоро короноваться пожелают, а затем — прощай, Украина! Боже мой, — терзалась она, — и перед этим человеком я, как девчонка, всегда первой вставала…
Бумаги по делу о гетманстве она сложила в особый пакет, сверху которого начертала: ХРАНИТЬ В ТАЙНЕ. Первый удар нанесла не гетману, а его жене, появившейся с детьми в Петербурге.
— Сударыня моя, — сказала Екатерина с ненавистью, — в пути вы по сотне лошадей брали на станциях… даром! А в Яжелбицах дворня ваша насмерть ямщика прибила и озорничала в дороге, как хотела. Я лишаю вас права при дворе моем бывать…
Вяземского она встретила словами:
— Россия едина и неделима! — И указала генерал-прокурору: любое поползновение к самостийности украинской в корне пресекать, — Богдан Хмельницкий иные примеры дружбы подавал — не такие, как Разумовский.
Она повелела гетману срочно вернуться в столицу. Дела польские усложнялись, и можно было ожидать воины.
— Мне бы пять лет! Еще пять лет мира… о-о-о!
Рука Екатерины не поднималась ратифицировать договор с Пруссией. Политически — да, союз с Пруссией был для России выгоден, а морально — русский народ не мог одобрять союз с королем прусским… Но иного выхода императрица найти не могла! В апреле 1764 года Панин получил от нее записку: «Кончайте скорее союз с королем прусским, а не то, я думаю, дадим маху».
— Швеция рядом, со стороны турок небезопасно, а Крым-Гирей покупает пушки французские… Все! — сказала Екатерина, отбрасывая перо. — Я свое дело сделала…
Панин доложил ей, что приставы при царе Иоанне, Власьев и Чекин, изнылись в Шлиссельбурге, отставки молят.
— Не велики баре… потерпят.
Примчавшись из Батурина, гетман кинулся к ней.
— Не пускать! Сначала пусть булаву сложит…
А через два дня после ратификации договора с Фридрихом, просматривая ворох челобитных, она задержала внимание на прошении подпоручика Василия Мировича, который плакался на нужду несчастную; он писал, что три его сестры «в девичестве на Москве странствуют и на себе всю бедность как перед сим сносили, так и пононе носят…» Григорий Орлов валялся на канапе, забавляясь с попугаем, давал птице клевать свой палец.
— Гриша, ты Мировича знаешь ли?
— Не! — отвечал фаворит рассеянно. — Правда, тут недавно какой-то Мирович на куртаг во дворец ломился. Кричал, что он роду знатного и танцевать право имеет.
— А ты что?
— А я, матушка, как всегда. Развернулся — бац в соску! Танцевальщик сей сажен восемь по земле носом вальсировал…
Екатерина затачивала плоский богемский карандаш. Придворный арап в белой чалме распахнул двери, пропуская Панина.
— Ну? Опять сюрпризы?
— Дела польские — дела неотложные.
— Я так и думала. Нет мне покоя…