Частных библиотек русские не касались, а публичной тут же составили точную опись. Студенты продолжали учиться, профессуре русские оказывали особые знаки внимания и почтения. И немцы все смелее сходились с победителями, уже не гнушаясь проситься на русскую службу. Никаких контрибуций не взималось! Никаких повинностей не вводилось! И это понятно: России ведь было совсем невыгодно беднить население Пруссии, которая отныне входила в состав империи на правах новой для нее губернии.
Покорив мужчин, русские дружно взялись за женщин, и началась любовная «оккупация» Пруссии, не имевшая равной себе в истории. Никогда так горячо не пылали щеки милых Гретхен! Кенигсберг, говоривший при Фридрихе языком грубых реляций, вдруг заговорил о любви, о свиданиях и розах Гименея… Крылатый божок любви порхал в том году над острыми крышами Кенигсберга!
Немецкий историк Архенгольц (страстный поклонник Фридриха) писал об этом необыкновенном времени:
«Никогда еще самостоятельное царство не было завоевано так легко, как Пруссия. Но и никогда победители, в упоении своего успеха, не вели себя столь скромно, как русские».
24 января (в день рождения короля прусского) все население Пруссии дало присягу на верность новой отчизне-России! После чиновников подходили к пастору ученые университета, положил на Библию плоскую, иссушенную руку и великий Иммануил Кант; в жизни этого германского философа, в жизни поразительно скучной и неинтересной, этот факт — самый исключительный и яркий!..
А к берегам Пруссии тянулись от Мемеля русские корабли и галеры, груженные золотистым русским хлебом.
* * *
Читатель прочел все это — и наверняка не поверил мне. Слишком идиллическая картина нарисована автором.
Пруссия — этот оплот оголтелого юнкерства, этот кипящий котел, из которого кайзеры и фюреры черпали идеи и кадры для своих изуверств, — как же могла эта Пруссия так спокойно и почти равнодушно отдать себя в лоно России!
Отвечаю:
История зачастую состоит из парадоксов. Но эти парадоксы вполне объяснимы, если мы, читатель, накинув мундир армии Елизаветы, въедем с тобою в Кенигсберг и посмотрим на Пруссию как бы изнутри ее царства — глазами самих пруссаков…
Когда затхлое полунищее курфюршество Бранденбург захватило под свою власть сытую и обильную область Пруссии, Кенигсберг тогда отвечал Берлину восстанием! Это первый факт.
Война, которую затеял Фридрих, свирепо выгребала из Пруссии пушечное мясо, мясо натуральное, хлеб и лошадей для кавалерии. Налоги росли, их выколачивали из юнкера, а юнкер брал палку и колотил своих крестьян. Русские же, придя в Пруссию, ничего не брали, сами помогали Пруссии! Вот вам второй факт.
Фридрих всю жизнь утверждал: война — это дело короля, народа она не касается, сиди дома и трудись. Наверное, оттого-то, когда одноглавый орел был заменен двуглавым, никто из пруссаков даже не колыхнулся! Это третий факт.
Наконец, факт четвертый — самый решающий: вступление русских войск в Пруссию не было оккупацией, когда победитель стремится к быстрому обогащению за счет оккупированных, чтобы потом, все разрушив, покинуть завоеванную область. Совсем нет! Это было присоединение Пруссии (как древней земли славян) к славянскому же государству — России! Русские устраивались тут сразу прочно и деловито — на века, и пруссаки отлично понимали, что они не уйдут, они здесь останутся.
Таким образом, читатель, парадоксы истории, как бы ни были они изощренны, все-таки можно объяснить. Пруссаки доверили России себя и свое будущее (будущее детей и внуков своих) — по доброй воле, без принуждения!..
Скоро Елизавете Петровне принесли первую прусскую монету, отчеканенную в Кенигсберге, а на ней были такие слова:
— Вот, — сказала она, довольная. — Это Апраксин не мог ничего. А солдаты-то все могут: наша Пруссия! А весной быть посередь Европы и удивить ее!
Достойно примечания, что Елизавета была названа на монетах не «королевой», а именно «королем»… Это очень странно, и я думаю — не был ли тут заложен какой-либо политический хитрый умысел?
* * *
Эту же монету через своих лазутчиков получил в Бреславле и Фридрих. Первый приступ ярости уже кончился, король перестрадал, и теперь наступила слабость. В пальцах Фридриха крутилась монета новой, чуждой для него Пруссии с обликом императрицы Елизаветы.
— «Елизавета.., король Пруссии»? — прочитал он. — Какая непревзойденная наглость! Меня знают в мире как курфюрста Бранденбургского и короля Прусского. Россия отняла у меня Пруссию, и теперь… Где вы, де Катт?
— Я здесь, ваше величество, — подоспел секретарь.
— Невежда! — отвечал ему король. — Ты посмотри сюда (он показал ему монету). Я уже не король, а значит — не «величество». Русские лишили меня королевства, оставив лишь в курфюрстах; отныне я только «светлость».
Он отшвырнул монету прочь, и она покатилась в угол, звеня и подпрыгивая.
— Какое злобное торжество! — произнес король. — Ах, как пируют в роскоши мои враги… Какой позор обрушен на меня! Пруссия, одно имя которой олицетворяет миру все мои владения с Берлином вместе, — Пруссия, которую я нежно любил, эта проклятая зажравшаяся Пруссия присягает России… Этого не снести!
Присел к столу и долго писал. Обернулся:
— Де Катт, вот эти письма спешно разослать по комендантам крепостей. Курьеры готовы?.. Тогда пусть скачут днем и ночью. Мне нужен фураж и хлеб, отчет по арсеналам и рекрутированию. Я снова начинаю игру — озлобленным и отдохнувшим… Что вы стоите, де Катт, такой рассеянный?
— Я думаю, король.
— Вот новрсть! Уж не собрались ли вы думать за меня? Не стоит труда, голубчик… Поверьте: я все уже продумал. И мне всего сорок шесть лет. Не знаю, сколько я проживу, но… Сколько бы я еще ни прожил, но в Пруссии ноги моей больше никогда не будет!
Король сдержал свое слово. Он прожил еще двадцать восемь лет, исколесил в поездках весь Бранденбург, но Восточная Пруссия короля никогда больше у себя не видела…
Де Катт вернулся в комнаты, отослав курьеров с письмами. Король стоял возле окна спиной к секретарю.
— Они поскакали, ваше величество, — произнес де Катт.
— Вот и отлично! — ответил король, не обернувшись. — Я уже разбил французов и австрийцев. Пришло время отколотить русских медведей. Они еще не ведают — как я умею бить!
Он повернулся к де Катту с просветленным лицом.
— В этой битве с русскими я буду ужасен, — сказал король.
Скромно и незаметно в Петербург въехал новый посол от Англии — сэр Ричард Кейт — и очень осторожно стал восстанавливать прежние подпольные связи. Великий канцлер Бестужев-Рюмин сразу оказался его верным побратимом. Канцлер был врагом Пруссии, — это, конечно, так, но остервенело цеплялся за союз с Англией, которая, по сути дела, давно уже была врагом России!