«Зоил,
Мы будем встречаться в квартире Альеноры, в ее присутствии.
Астролябия».
Это коротенькое письмецо, такое же холодное, как то место, где мне дозволялось видеть Астролябию, преисполнило меня ликованием. «В ее присутствии» — означало, что Астролябия решительно отказывала мне в жизни втроем, и я не должен питать никаких иллюзий по поводу наших с ней любовных отношений. Я был готов к такому ответу, и все же новость меня опечалила. Но я буду с ней видеться! Буду видеться с моей прекрасной дамой! Она разрешала мне приходить! Разве одно это не делало меня счастливейшим из смертных?! И я тотчас помчался к ней, спеша увидеть то, что скрывалось за этим словом — «видеться».
Лучше бы я этого не видел! Видеться означало быть увиденным. Первый же наш поцелуй, который я воображал райским наслаждением, утратил свою сладость в тот миг, как я заметил, что на нас смотрит Альенора. Она буквально пожирала нас глазами, явно не понимая всего неприличия своего поведения.
Я спросил у моей дамы, всегда ли Альенора так вела себя, когда у ее подруги появлялся возлюбленный. Она ответила, что я у нее первый с тех пор, как она начала опекать писательницу. Но взгляд идиотки мигом свел на нет чувство гордости, вызванной этим признанием.
— А она не могла бы смотреть в другую сторону? — спросил я.
— Вы должны обращаться прямо к ней.
Я набрал побольше воздуха в грудь и как можно мягче заговорил с романисткой:
— Альенора, представьте себе, что это происходит с вами. Как вы думаете, вас смущал бы чужой взгляд в такой момент, да или нет?
Мне показалось, что я выбрал самую непонятную формулировку из всех возможных. На лице романистки выразилось изумление, глубокое, как колодец.
— У Альеноры никогда не было романов, — пояснила Астролябия.
— Но вы-то имеете на это право, разве нет?
Моя возлюбленная смущенно кашлянула. Было ясно, что я веду себя как-то не так. Тем не менее я снова обнял ее — скорее желая сохранить достоинство, чем в искреннем порыве. Писательница встала и подошла к нам вплотную, чтобы разглядеть получше. Увидев ее выпученные, впившиеся в меня глаза, я немедленно прекратил ухаживания.
— Не могу, — сказал я. — Просто не могу.
— Но взгляд Альеноры чист! — возразила Астролябия.
— Охотно верю. И все же это не меняет дела. Весьма сожалею.
— Мне тоже очень жаль, — вздохнула молодая женщина. — Это было так приятно.
— И тебя не смущает посторонний взгляд?
— О, вы говорите мне «ты»! — восхищенно сказала она.
— Да. И ты будешь обращаться ко мне так же, правда?
— Хорошо. Только придется тебе перейти на «ты» и с Альенорой.
Я поморщился. Может, это случай смешения личностей, и каждая из двух женщин не отделяет себя от другой? Тогда понятно, отчего назойливое внимание убогой не раздражает мою возлюбленную.
Пришлось избрать другую тактику — задобрить дурочку, мешавшую мне насладиться объятиями, на которые я уже и не надеялся:
— Знаешь, Альенора, я прочел все твои книги. Они написаны изысканным языком и доказывают, что ты необыкновенно умна. Почему же ты так ведешь себя, когда я обнимаю Астролябию?
В ответ — тупое изумление. И молчание.
— Альенора понимает какие-то вещи лишь тогда, когда описывает их.
— Прекрасно! Альенора, ты не могла бы писать, пока я буду с Астролябией?
Снова молчание. Она по-прежнему ждала, когда моя возлюбленная ответит вместо нее.
— Альенора не пишет сама. Она мне диктует.
Так! Значит, все наши трудности еще впереди.
Мне был необходим обстоятельный разговор с моей дамой сердца, чтобы она разъяснила, как представляет себе наш дальнейший роман. Но неотвязное присутствие ее любопытной подруги мешало интимной беседе. С другой стороны, я ведь обещал принять любые условия, и теперь не мог отказаться от своих слов, — это грозило бы разрывом. A разрыва я страшился больше всего на свете.
Итак, пришлось выбрать единственную возможную линию поведения: радоваться той малости, которую мне уделяли. Каждый вечер после работы я шел в ледяную квартиру, ужинал с обеими женщинами, стараясь не смотреть, как Альенора заляпывает себя шпинатом, рассказывал свежие новости Астролябии, слушавшей меня с трогательным вниманием, а потом вел ее к дивану, где за нашими объятиями неотрывно следили выпученные совиные глаза убогой. Будучи «приходящим» женихом, я покидал их около 23 часов и ехал домой на метро, печальный, разобиженный и закоченевший.
По выходным я заявлялся к ним с самого утра. И присутствовал на сеансах диктовки, которые в конце концов вызвали у меня восхищение писательницей и еще большее уважение к ее преданной помощнице. Альенора вещала, как Дельфийский оракул: эта пифийская проза изливалась из ее уст то медленно, то конвульсивными выплесками. Я не разбирал ни слова из того, что она лопотала, не понимал даже, на каком языке она выражает свои мысли. Вначале мне подумалось, что Астролябия делает синхронный перевод, но она заверила меня, что это не так: она попросту записывала, слово в слово, вдохновенные измышления романистки. Я похвалил ее удивительную способность понимать со слуха.
— О, это дело привычки, — скромно сказала она.
— Хотел бы я, чтобы ваш тандем увидели американцы. Они высмеивают почтение, с которым европейцы относятся к процессу литературного творчества, и дивятся тому, что мы, с нашим прагматическим подходом к жизни, впадаем в труднообъяснимый религиозный экстаз, когда речь заходит о вдохновении. Ведь сами они, в противоположность нам, твердо уверены, что человека можно обучить писательству.
— Обучить писательству нельзя, а вот обучиться ему можно. Альенора тоже не сразу овладела этим искусством. Она долго разрабатывала свой индивидуальный стиль, читая больше, чем писала.
Убогая действительно много читала, но, увы, никогда не занималась этим при нас: она не скрывала, что наши объятия интересны ей не тем, чем обычно питалось ее воображение. На самом деле она не наблюдала за нами: она нас тоже читала.
* * *
Моя дама сердца составляла списки покупок, которые я должен был сделать для нее. В тех редчайших случаях, когда список, по ее мнению, получался слишком уж длинным, она ходила по магазинам вместе со мной. В такие дни я переживал восхитительные минуты: супермаркет казался мне идиллическим будуаром с чрезвычайно деликатными людьми, которые не пялились на нас, когда я обнимал свою возлюбленную. Я старался продлить, елико возможно, наш тет-а-тет в отделе ранних овощей, но всегда наступал момент, когда Астролябия прерывала меня словами:
— Альенора, наверное, уже волнуется.
Я старался промолчать — чтобы не сказать слишком много. И тем не менее чувствовал себя счастливцем: все было лучше, чем расстаться с этой женщиной.