По вечерам, сколько бы времени мы ни провели вместе, я всегда страдал от сознания, что должен ее покинуть. Меня не утешало даже блаженное тепло вагона метро. Я предпочел бы мерзнуть вместе с Астролябией.
Зима словно того и ждала: она удвоила свою силу и заняла еще более прочные позиции. Тщетно я ссылался на свое пребывание в квартире: молодая женщина была все так же непоколебима в вопросе отопления, она не включала радиатор по соображениям экономии и не желала, чтобы я оплачивал за нее счета.
— Иначе мне будет казаться, что ты меня любишь из жалости.
— Да я не о тебе забочусь, а о себе. Я скоро окочурюсь от холода.
— Ну-ну, не выдумывай! Когда ты меня обнимаешь, от тебя так и пышет жаром.
— Все относительно: просто я не такая ледышка, как ты.
Астролябия неизменно ходила дома в трех теплых куртках и нескольких парах брюк; в этом непробиваемом «поясе непорочности» ее тело оставалось для меня загадкой. Я всего только и знал, что ее изящные ручки и нежное личико, да и то нос у нее был такой холодный, что у меня даже губы сводило при поцелуях.
Но как же я страшился минуты расставания! Едва за мной закрывали дверь, я погружался во тьму одиночества, попадал совсем в иной мир, словно выйдя за пределы заколдованного круга. В отсутствие Астролябии меня обуревали ужасные мысли. Яростно проклиная ее за жестокий отказ от любви, которым она связала мне руки, я все же понимал, насколько несправедлив: я ведь сам объявил, что приму любые условия. И все же ненависть моя не утихала, даром что она была несоразмерна с поводом: обе женщины явно не заслуживали такой жгучей злобы.
Мое омерзительное состояние очень скоро превратило меня в то, чем я стал сегодня — в стопроцентного подонка общества, к которому принадлежу. Именно поэтому меня не устраивает простое самоубийство: хочется прихватить с собой на тот свет как можно больше людей, вместе с одним из достижений технического прогресса, что составляют гордость рода человеческого.
Моя логика зиждется на следующем: Астролябия — самое лучшее из всего, что я встретил на этой земле. Она не просто наделена многими совершенствами, она сама — совершенство. Но это не помешало ей отнестись ко мне с деспотической жестокостью. Отсюда вывод: если даже такой венец творения не многого стоит, то покончим с этим творением раз и навсегда!
В любом случае мое деяние покажется сущим пустяком в сравнении с Апокалипсисом, которого мне так не хватает: я уничтожу всего лишь одно архитектурное сооружение да сотню своих попутчиков. Можно ли ожидать большего от одинокого дебютанта?! Но пусть моя ученическая попытка станет шедевром мастера!
Впрочем, я опять забежал вперед.
* * *
Альенора во всеуслышание объявила, что ей необходимо уединиться для «большой процедуры», и я, воспользовавшись случаем, выложил наконец своей возлюбленной все, что лежало у меня на сердце:
— Когда она спит, то не нуждается в тебе. Разве мы не можем в это время быть вместе?
— У нас уже был об этом разговор.
— Знаю. Но я уже не могу больше терпеть, ты понимаешь?
— Этого следовало ожидать. Я ведь тебя предупредила.
— Если бы ты желала меня так же сильно, как я тебя, то не говорила бы этого.
Астролябия вздохнула. В такие минуты я ненавидел ее не меньше, чем любил.
— Ну скажи хоть что-нибудь! — взмолился я.
— А могу только повторить: мы всегда будем встречаться в присутствии Альеноры.
— Прекрасно! Тогда пошли к ней в туалет.
— Не будь вульгарным, Зоил.
— Я просто пытаюсь доказать тебе всю абсурдность твоего запрета.
— Dura lex sed lex. [19]
— А кто тебе мешает изменить этот закон?
— Я поклялась Альеноре, что никогда не оставлю ее одну.
— Могу дать голову на отсечение, что она не помнит твою клятву.
— Да, но я-то помню.
В это мгновение мне так захотелось ее убить, что я уже не знал, куда деваться. И тогда мне пришла в голову мысль, которая, хотя бы на тот момент, спасла меня:
— Этот запрет распространяется и на тебя. А если я предложу кое-что сделать втроем, ты согласишься?
— Ты имеешь в виду секс втроем? — забеспокоилась она.
— Нет, только не это!
— В таком случае, я, конечно, согласна.
Я возликовал. Ну, теперь она у меня увидит небо в алмазах!
— В ближайшую субботу я приду к полудню. Только не завтракайте слишком плотно.
— Значит, твое предложение связано с едой?
На секунду я задумался.
— Ну… можно сказать и так.
— Это замечательно! Мы с Альенорой большие лакомки.
— Не могу гарантировать, что это будет очень уж вкусно.
Романистка вышла из туалета с видом крайнего удовлетворения. Астролябия сообщила ей, что в субботу я приготовлю для них обед. Полоумная захлопала в ладоши. А меня уже начал одолевать страх.
— Что бы я ни принес, вы это съедите, обещаете?
— Ну конечно! — воскликнула Астролябия. — Неужели ты считаешь, что мы так уж плохо воспитаны?
В тот знаменательный день я вошел к ним с двумя сумками, набитыми доверху, чтобы не сразу разочаровать обеих женщин. Дело в том, что я напихал туда всякого барахла с целью убедить их, будто хочу приготовить праздничную трапезу. А настоящее мое приношение могло бы уместиться в одном кармане, поскольку состояло из трех крошечных коробочек для пилюль и компакт-диска.
Диск я вставил в музыкальный центр.
— О, ты приготовил даже музыкальное сопровождение к обеду! Как это изысканно!
Каждая из коробочек, предназначенных женщинам, содержала один грамм гватемальского псилоциба. [20] В моей же была двойная доза: такому старому любителю, как я, меньше и принимать стыдно.
— Что это такое? — поинтересовалась Астролябия, принимая от меня коробочку.
— Аперитив, — ответил я, тогда как это-то и было основное блюдо.
Обе женщины открыли свои коробочки, и писательница испустила восторженный крик: на какое-то мгновение мне даже показалось, что ей известна природа содержимого.
— Ты права, Альенора, — с воодушевлением подхватила Астролябия. — До чего же они хорошенькие, эти сушеные лисички! И что же — их можно есть прямо так?
— Да, желательно именно так.
Близился трудный момент, особенно для меня, привыкшего к этому снадобью: как ни странно, мерзкий вкус гриба ощущается острее именно теми, кому он уже знаком. Мне понадобилось немалое мужество, чтобы разжевать свою порцию. Зато Астролябия выказала замечательную воспитанность: