— Это от шампанского натощак, — заметил я. — Вы ведь не ели сегодня.
— Ничего страшного. Я люблю, когда голова кружится.
По ее смеху я догадался, что она немного пьяна. Момент был подходящий.
— Расскажите мне о себе, Сигрид.
— Рассказывать почти нечего. У меня нет даже имени. Я принимаю людей, что бывают проездом в этом доме, и храню их тайну.
— У вас есть своя тайна, и она куда загадочнее.
— Вы же знаете, что нет, Олаф. Я поведала вам то немногое, что можно сказать обо мне.
— Возможно, тайна человека состоит не в том, что можно о нем сказать.
— Налейте мне шампанского, пожалуйста, только не говорите, что это неблагоразумно.
Я повиновался. Она села, чтобы выпить. Пригубила и сказала тихонько:
— Мне нравится, что моя жизнь, как и я сама, не имеет ни смысла, ни веса.
— Насчет веса — ладно, согласен. Но насчет смысла — отнюдь. Вы смысл жизни Олафа.
Она звонко рассмеялась:
— Ничего подобного.
— Он ведь женился на вас.
— Для вас ведь не будет новостью, что это ради подземного хода.
О нет, это было для меня новостью. И я даже не мог спросить ее почему.
— Это не мешает чувствам, — сымпровизировал я.
— Да. Он меня очень любит.
— Он вам многим обязан.
— Это я обязана ему всем.
— Вы замечательно принимаете гостей. Уж я-то теперь это знаю.
— Это нетрудно.
— Не скажите. Мне впервые оказывают такой прием.
— Вы меня удивляете. Мне говорили, что в Тегеране гостей принимают как нигде.
Тегеран? Так я работал в Тегеране? Как прикажете выпутываться после такой информации?
— Все очень просто: я почти ничего не помню о Тегеране, — заверил я.
— Наверно, это хороший знак. Мы запоминаем то, что уязвляет нас и коробит.
— Или пленяет.
— Хорошо, что мы пьем шампанское, выслушивать такие вещи на трезвую голову я бы не смогла!
Она рассмеялась. Я решил, что, пожалуй, хватил через край.
— Профессия у вас, — продолжала она, — незавидная. У всех нас есть секреты. Но мы, по крайней мере, им хозяева. Мы сами выбираем, о чем молчать. И оставляем за собой право разглашать свои секреты, если хотим и кому хотим. От вас же здесь ничего не зависит. Я думаю, порой вы владеете информацией, не зная, что от нее зависят чьи-то судьбы. И вам приходится рисковать жизнью ради того, что для вас лично не представляет интереса.
Ну вот мой род занятий и определен: шпион, вне всякого сомнения.
— В этом, — ответил я со скучающим видом, — мы не отличаемся от других. Журналист, освещающий неинтересное ему событие, рекламщик, продвигающий товар, который никогда не купит, страдающий анорексией повар, изверившийся священник…
— Надо же, об этом я не подумала, — проговорила она с восхищением и наполнила мой фужер. — Почему вы выбрали эту профессию, Олаф?
От этого вопроса я пришел в восторг. Почему бы нет, если шпион, насколько я понимаю, — это человек, которому красивая блондинка наливает шампанское в хрустальный фужер? Но она ждала серьезного ответа, и я постарался ее не разочаровать:
— Разве мы выбираем, Сигрид? Это судьба. Мы избраны — так будет точнее.
— А как узнать, что ты избран?
Я отпил глоток шампанского и ступил на зыбкую почву чистой импровизации:
— Это начинается в детстве, когда понимаешь, что взрослые скрывают кое-какую информацию. Часть твоего «я», настроенная философски, понимает, что надо лишь подождать: вырастешь — узнаешь. Другая же часть, пытливая, догадывается, что возраст не панацея и, если хочешь знать, надо искать и выведывать.
— Да, но это, так сказать, активная сторона вашей работы. Другой ее аспект, пассивный, кажется мне куда труднее и тягостнее.
— Что вы подразумеваете под пассивным?
— Секретность, что же еще? Как узнать, что предназначен для этого?
Я улыбнулся, сообразив, что у меня есть подлинное воспоминание из детства, идеально подходящее для ответа на ее вопрос.
— Маленький ребенок не умеет хранить секреты. Это этап роста, как и, скажем, чистоплотность. Если вдуматься, возможно, одно с другим связано. Я по обеим позициям отстал в развитии. Мне было девять лет, когда я в последний раз потерпел фиаско на этом поприще. Я сам сознавал свое отставание и хотел доказать, что уже большой и умею держать язык за зубами. Мои родители что-то скрывали от меня, боясь, что я проболтаюсь старшей сестре. Я закатил чудовищный скандал. «Скажите мне, скажите, вот увидите, я буду молчать как рыба!» Я так приставал к ним, что мать сдалась и шепнула мне на ухо: «Твоя сестра получит в подарок на день рождения пианино». Я остолбенел секунд на десять, а потом как закричу: «Жюли, тебе подарят на день рождения пианино!» Я сам не знал, почему это сделал. Секрет так и брызнул из меня, точно гейзер. Вы не представляете, как надо мной потешались. Родители и сестра рассказывали эту историю всем и каждому, покатываясь со смеху, и говорили, что я паталогически не способен хранить секреты.
— Прелестно, — обронила Сигрид.
— В тот момент я не находил в этом никакой прелести. Я был просто болен от стыда. Тогда-то и родилось во мне желание доказать всем обратное: стать олимпийским чемпионом по хранению секретов.
— А как этого добиться?
— Начиная с мелочей. По дороге в школу украдкой сдвинуть метров на пять стоящий у стены горшок с цветами. И сказать себе: вот это и будет секрет, никто не должен знать, что горшок передвинут. Умру, а не проболтаюсь. Не важно, что это никого не интересует. Тут-то и понимаешь, что истинная природа секрета глубоко интимна, как всякое личное решение. И ты думаешь об этом, думаешь все больше и больше. Каждое утро по дороге в школу дрожишь, подходя к пресловутой стене: сдвинут ли по-прежнему горшок с цветами? Или хозяин горшка заметил безобразие и вернул горшок на прежнее место? Когда видишь, что горшок стоит там, куда ты его перенес, вдруг начинает очень сильно биться сердце.
— И чем же это кончается?
— Ничем не кончается. Наступает день, когда ты уже вырос и в школу больше ходить не надо, ты ходишь теперь в коллеж другой дорогой и не знаешь, где теперь стоит так волновавший тебя горшок с цветами. Ты продолжаешь упражняться на других секретах, не столь абсурдных, что не в пример труднее. Тайком повесить на стену в классе фотографию голой женщины — это уже подвиг. И снова: умру, а не сознаюсь. Ты понимаешь, что состоялся в профессии, когда твой секрет перестает быть надуманным, когда ты знаешь, что у тебя будут большие неприятности, если станет известно, кто раздолбал директорскую машину.
— Нарочно?