Ты понятия не имеешь, любовь моя, какое всемогущество ты даришь мне! Маркс не был марксистом, Иисус Христос не был христианином, а Этель – не этеличка, это в порядке вещей. Этелик – я, в этом слове слились этил и эфир, и нет здесь никакой игры слов, одно лишь упование.
Упование не имеет ничего общего с упоением: я тобой не упоен, я на тебя уповаю. Высшим промыслом твоя божественность осенила меня, ты уготована мне, как царствие небесное праведнику, как Бог принадлежит тому, кто верует в Него.
Но довольно теологии, я так люблю тебя, что я – это только ты, и ничто больше. Ты говорила, что я твой брат. В чем-то ты была права, ибо твоя красота и мое уродство одной крови, ибо твоя благодать родная сестра моей немилости.
Мы с тобой близнецы, любовь моя. Мы похожи, как похожи добро и зло, ангел и демон. Если мое тело соединится с твоим, мы будем навеки неразделимы. Этого я и хочу.
Я сейчас же отправлю тебе этот факс. Обрати внимание, что я не начал его, как прежде, словами „дорогая Этель“: теперь ты знаешь, что ты для меня много больше, чем дорогая.
Обрати внимание и на то, что я не заканчиваю, как прежде, словами „всегда твой“, ибо моя любовь к тебе не измеряется временем.
Твой Эпифан»,
Я велел отправить факс немедленно. Портье посмотрел на меня как на буйнопомешанного – и не ошибся. В Японии было шесть часов утра, значит, у Этель два часа дня – через несколько секунд она узнает все. От этой мысли у меня кружилась голова. Я лучился неизъяснимой гордостью.
Пора было подняться в номер, чтобы собрать вещи. Открыв дверь, я застыл как вкопанный: всю комнату завалило снегом, а стены и мебель покрылись толстым слоем инея, как в фильме «Доктор Живаго». Мне это показалось исключительно романтичным. Еще более удивительный сюрприз ожидал меня в ванной: вода в унитазе замерзла. Чтобы справить нужду, пришлось делать прорубь.
Я закрыл свой заиндевевший чемодан и спустился вниз. Портье протянул мне бумажки, подтверждавшие, что мой последний факс дошел по назначению. Я вдруг почувствовал себя куда менее гордым.
На такси я доехал до аэропорта Канадзавы. Взошло солнце – эта заезженная метафора напомнила мне, что я побывал в Японии, а Японии, можно сказать, не видел. И в то же время мне подумалось, что все совсем наоборот: еще ни одна страна не оказывала на меня такого определяющего воздействия. Именно здесь впервые в жизни я счел себя вправе кричать о том, что прежде держал в тайне. Теперь я засомневался, действительно ли этот шаг достоин восхищения: не было ли мое признание в любви самоубийством? И когда пройдет первый хмель от моей обманчивой отваги, останется ли что-нибудь, кроме стыда, мне, нарушившему самый священный из моих обетов молчания?
Мой мозг трезвел. Действие кофеина сменило плюс на минус: на меня навалилась смесь тревоги и усталости. Когда самолет взлетел, мой желудок рухнул на несколько этажей вниз. Не осталось сил даже смотреть в иллюминатор.
В Токио пришлось ехать из одного аэропорта в другой, на что ушло безумно много времени. Эти проволочки сломили меня окончательно. Я сел в «боинг», от души желая, чтобы он взорвался и никто не уцелел.
Обратный рейс был нескончаемой пыткой. Вращение Земли на сей раз работало против нас: полет длился на два часа дольше. Мне, как всегда, везло. Мое состояние духа было на такой низкой точке, что стало повышаться в обратную сторону. Чем ближе мы подлетали к Европе, тем сильнее обуревал меня ужас от моего признания.
Мы были, наверно, где-то над Уралом, когда я имел глупость перечитать злополучный факс: мне хотелось убедить себя, что мои откровения не были так уж кошмарны. Увы, закончив чтение, я вынужден был признать очевидное: текст оказался еще хуже, чем мне представлялось. Это была катастрофа.
Если б я мог хотя бы поспать! Бессонная ночь вымотала меня, я то и дело погружался в дремоту, но всякий раз, вспомнив, что Этель потеряна навсегда, просыпался в ужасе.
Отчаявшись, я наконец попросил у стюардессы две таблетки аспирина: ацетилсалициловая кислота оказывает на меня снотворное действие. Я уснул. За час до посадки меня разбудили громоподобные звуки: моя соседка рыгала. Эта милая дама без малейшего смущения объяснила мне, что для нее самое большое удовольствие – пить в самолете газированную воду: давление, иное, чем на твердой земле, вызывает особенно раскатистую отрыжку.
Это меня доконало: я понял, что я из тех людей, кому женщины рыгают в лицо. Как же, наверно, покатывалась от смеха моя любимая, читая проклятый факс.
Судьба опять была ко мне неблагосклонна: «боинг» не разбился.
Я вернулся домой; надо было перевести часы – во всех смыслах. Было 12 января, семь часов вечера, я снова стал самым безобразным человеком на земле, и мне предстояло расхлебывать кашу, которую я заварил своей писаниной.
Я снял трубку телефона и набрал номер Этель, как нажимают спусковой крючок приставленного к виску пистолета.
– Это я.
– Добрый вечер, – ответил мне голос без всякого выражения.
– Ты получила мой факс сегодня утром? – глупо спросил я.
– Да. Повисло молчание.
– Я не хочу говорить об этом, Эпифан.
– Да, давай не по телефону. Мне приехать к тебе?
– Я не хочу тебя видеть.
– Это невозможно! Мы должны поговорить.
– Я так не думаю.
– Так что же мне делать? Разговаривать с тобой так, будто я не писал этого факса?
– Не знаю.
У нее был монотонный, безжизненный голос, как у зомби. Приняв это за слабость, я ею воспользовался:
– Я сейчас приеду.
Через полчаса я был у нее. Она открыла дверь, не глядя мне в лицо. Одета она была исключительно элегантно – уж конечно, не для меня.
– Это ты для Ксавье так нарядилась?
– Я не хочу говорить с тобой об этом.
– О чем же ты хочешь со мной говорить?
– Ни о чем.
– Тебе нечего мне сказать?
– Вот именно.
– Лгунья. Ты же сердита на меня. Тебя так и подмывает закатить мне скандал.
– Ты слишком высокого мнения о себе.
– Я больше не твой лучший друг?
– По-твоему, ты теперь можешь им быть?
– Вот и отлично. Я никогда не хотел быть твоим лучшим другом.
– Надо было сказать мне об этом в первый же день.
– Так вот в чем ты меня упрекаешь? Разве можно обижаться на человека за скрытность?
– Скрытность? Ты хочешь сказать: фальшь, ложь, двуличие?
– Вот видишь, я был прав: ты злишься на меня.
– Нет. Злость – чувство близкое к любви. Ты же вызываешь у меня только отвращение.