– В тебе нет ничего чистого.
– Ладно. Допустим, что во мне нет ничего чистого. И все-таки, неужели мне совсем не на что надеяться?
– Не на что! Совсем!
– Но если тебе нравятся мои слова, мы могли бы любить друг друга письменно.
– Ты спятил. Нет ничего более плотского, чем слова. Не настаивай, Эпифан. У нас с тобой ничего не может быть. Я очень жалею, что встретила тебя.
Повисло молчание. Я выложил свой последний козырь:
– Ошибаешься. Нас с тобой кое-что связывает, только ты об этом не знаешь.
– Что же это?
– Рога. Ты сохранила ту диадему из фильма?
– В которой я играла быка? Да.
– Можешь мне ее подарить? Ты не представляешь, что она для меня значит.
– С условием, что после этого ты исчезнешь из моей жизни.
– Клянусь.
Этель принесла рога и отдала их мне:
– Я не знала, что ты еще и фетишист.
– Ты никогда не была так прекрасна, как с этими рогами на голове.
Я провел пальцем по кончику рога – выступила кровь.
– Осторожно. Они очень острые. Когда я играла роль быка, я могла сто раз пропороть матадора по-настоящему.
Ей не следовало этого говорить. Она меня провоцировала.
– И даже ни капельки нежности ко мне в тебе не осталось, Этель?
Она посмотрела на меня с грустью:
– Я бы хотела испытывать к тебе нежность, Эпифан. Я бы хотела быть извращенной или идиоткой, чтобы ответить на твою любовь. Если бы я любила тебя, думаю, что была бы безумно счастлива. Порой я даже проклинаю себя за то, что оказалась не способна тебя полюбить. И тебя проклинаю – за то, что поманил меня такой прекрасной любовью. Ничего и никогда у нас с тобой не может быть.
– Может.
– Что же? – устало вздохнула она.
– Прощальный поцелуй.
– И только-то? – Она улыбнулась.
– Это будет величайшее событие в моей жизни. Она стала ласковой, как прежде. Подошла ко мне.
Я раскрыл объятия и сомкнул руки за ее спиной. Чувства переполняли меня, как никогда. Этель закрыла глаза, чтобы не видеть, как мои губы тянутся к ее губам. Она не видела и того, как мои руки крепко ухватили бычью диадему и вонзили рога ей в спину. Она вскрикнула. Я прошептал самым нежным, самым влюбленным голосом:
– Вот видишь: у нас с тобой все может быть. И во веки веков.
Теперь я сижу в тюрьме за убийство. С учетом медлительности нашего правосудия процесс состоится не раньше чем через год. Я собираюсь признать себя виновным, и пусть делают со мной что хотят. Мне все равно.
У меня полно времени, чтобы писать и перечитывать написанное. И конечно, думать об Этель. Я не мучаюсь совестью и не жалею, что убил ее.
Мне и здесь повезло: меня признали настолько опасным для общества, что поместили в отдельную камеру.
Именно в застенке Жюльен познал всю полноту любви к госпоже де Реналь, а Фабрицио в узилище наконец соединился с Клелией. Стендаль был прав: если в камере нет докучливых соседей, тюрьма – место эротическое.
Здесь мое уродство перестало быть проблемой: никто меня не видит, и я не вижу себя ни в чьих глазах. Наконец-то я остался наедине с моей любимой. Я стал ей необходим: теперь она действительно ничто без меня. Кто, кроме меня, вернет ее в мир живых силой памяти? Кто, кроме меня, подарит ей жизнь, которую она так любила? Если бы Орфей был убийцей Эвридики, ему бы, наверно, удалось вывести ее из ада.
В любви нет ничего невозможного.