Это настроение не покидало ее целый день, придавая глазам мечтательный блеск, заставляя вспыхивать румянцем щеки. Вечером же, когда в главном зале собрались придворные, она надела подарок герцога и восседала в высоком кресле столь ослепительная, что не было мужчины, который не заглядывался бы на нее. На Анне было схваченное под грудью платье из черного велюра, без вышивок и драпировок, но с длинными навесными рукавами в форме дубового листа, подбитыми серым атласом. Волосы были спрятаны под округлый на итальянский манер тюрбан черного же цвета, перевитый широкой полосой дымчатого атласа. Охватывая молочно-белую шею, на открытые плечи ложились рядами мерцающие каплевидные изумруды, сверкающие столь же ярко, как и ее глаза. В зале представляли пантомиму, но многие предпочитали смотреть на прекрасную супругу властителя Севера Англии.
Анна была в прекрасном расположении духа, обсуждала пантомиму, перебрасывалась шутками с острой на язык Джеральдиной Нил, порой замечая, что даже вечно сторонящийся ее Уильям Херберт сидит неподалеку и, не обращая внимания на улыбки юных фрейлин, задумчиво и с интересом глядит на нее.
Замечательное и полузабытое ощущение – чувствовать себя в центре внимания. И вечером, вернувшись в свои покои, Анна долго разглядывала себя в большом зеркале, заключенном в темную раму. Лягушонок… Кто бы мог подумать.
Но неожиданно словно лопнувшая струна заныла в ее сердце. Зачем все это очарование, если единственный, ради кого это существует, уже никогда ее не увидит? Зачем эта красота, эти наряды и драгоценности, если она навеки связана с горбатым и странным герцогом, который вовсе не любит ее… Она прикусила губу, сдерживая подступившие слезы. В зеркале позади себя она увидела Матильду Харрингтон и еще двух придворных дам, явившихся, чтобы приготовить ее ко сну.
– Не угодно ли будет вашей светлости…
– Нет. Я ничего не хочу. Оставьте меня. Могу ли я хоть изредка быть предоставленной самой себе?
Она отворила тяжелый резной ставень, рисунок которого перекликался с резьбою потолочных балок. Спальню заполнили потоки серебристо-жемчужного света. Было полнолуние, и из сада веяло душистой прохладой, слышался плеск фонтана. Из монастыря долетали звуки органа. Готические кровли обители фосфоресцировали в сиянии луны, и ветер едва слышно вздыхал в вершинах деревьев. Открыв балконную дверь, Анна вышла на галерею, а затем по белеющей в сиянии луны лестнице спустилась в парк.
Луна всегда была ее другом. Гипнотические ночи в Бордо, когда они с Филипом любили друг друга под хоры цикад, отливающая старым серебром ночь в Лондоне, когда они вновь встретились после долгой разлуки, полнолуние в долине Ридсдейла, когда из дымного зала она поднималась на стены Нейуорта, вглядываясь в темные силуэты гор на фоне усыпанного звездами неба… Там ее находил Филип, и они бродили в сумраке вдоль стен или заключали друг друга в объятия в тени сторожевых башен, пока деликатное покашливание приблизившегося часового не заставляло их опомниться. Теперь под сияющей луной она была совершенно одна. Серебрились стволы деревьев, нежная, еще по-весеннему негустая листва пропускала легкие потоки призрачного света.
Анна вдохнула сырой вечерний воздух и зябко поежилась. Слабо доносился гомон затихающего города, порой подавала голос ночная птица. Неожиданно в стороне она услышала приглушенный девичий смешок и увидела движение у пруда. Там собрались те, кто помоложе. Один из ее пажей что-то рассказывал фрейлинам, и те смеялись. Анна улыбнулась. О, она их понимала. В такую ночь не хотелось спать. Весна кружила голову, ночь была слишком прекрасна, чтобы после молитвы тотчас задернуть занавеси полога. Но Анна не стала приближаться к ним.
Серебрящаяся длинная аллея доходила до стены монастыря. Здесь, в самом отдаленном углу парка, стояла увитая плющом беседка. Неожиданно слуха Анны достиг перезвон струн. Она хотела было повернуть назад, но из тени беседки к ней с лаем устремился Пендрагон. Она сразу поняла, кому еще не спится в эту лунную ночь. Дог в последнее время крепко привязался к Уильяму Херберту и предпочитал его общество обществу бывшей хозяйки. Анна остановилась. Она не знала, в одиночестве ли там Уильям? Наконец юноша вышел ей навстречу, в его руках была лютня. Анне ничего не оставалось, как приблизиться.
– Что вы играли, Уил?
– Вам это не понравится, госпожа. Эту песню сложил легкомысленный человек, правитель Флоренции, а ваш супруг не одобряет беспечных песен.
– И все же спойте ее мне.
Она присела на каменную скамью, что полукругом тянулась вдоль беседки.
– Обещаю, что, даже если она не вполне пристойна, я не стану осуждать вас.
Какое-то время юноша молчал. Сыну казненного Херберта казалось невозможным петь для дочери Уорвика. Анна понимала это и не удивилась бы, если бы он отказался. Но Уильям запел. Прелестная мелодия, приятный молодой голос и певец, отлично владеющий итальянским. Анна улыбалась, слушая его.
О как молодость прекрасна,
Но мгновенна! Пой же, смейся,
Счастлив будь, кто счастья хочет, —
И на завтра не надейся.
Пендрагон восседал рядом с Анной, глядя на поющего Уильяма. А когда тот закончил куплет, раскатисто залаял. Юноша перестал играть и, словно мальчишка, расхохотался.
– Он всегда лает в этом месте, словно соглашается. Славный пес.
– Но глуповат, – сказала Анна и потрепала пса по ушам.
Во мраке беседки он казался совершенно черным.
– Моя дочь очень любила его.
Она осеклась, вспомнив, что ей не следует упоминать о Кэтрин.
– Ваша дочь?
Анна помолчала мгновение. Она не хотела давать новый повод Уильяму Херберту презирать ее.
– Давайте-ка я тоже спою, Уил. Видит Бог, мой голос не столь хорош, как ваш, но песня развеет мою печаль.
Когда она заиграла, Уильям даже приподнялся. Это была не меланхолическая музыка придворных покоев, а дразнящий и пряный напев простонародья:
Священник под вечер заехал в село,
Отведал перцовой и тминной,
И к полночи еле уселся в седло,
Спиной к голове лошадиной…
Куда подевалась твоя голова?
Чтоб черт подцепил тебя вилкой!..
И как без нее ты осталась жива,
Пока я сидел за бутылкой,
Которая булькает: буль, буль, буль…
– Святые угодники! Откуда вы взяли эту песню? Хотя… – он хмыкнул. – Я и позабыл, что дочь Уорвика выросла в обозе его армии.
Анна не обиделась. Старая мелодия каким-то чудом развеяла ее тоску, и она продолжала негромко напевать нехитрый мотивчик своим низким хрипловатым голосом:
Напившись, лошадка поела травы.
Священник подумал: «Не худо.
Не трудно скакать, если нет головы,
Но пить через хвост – это чудо».
Но тут он свалился на камень речной,
И с каменной жесткой подстилки