Войдя, Филип захлопнул за собой дверь и прислонился к ней. Сердце словно выскакивало из груди.
Анна не спала. Лунный свет, лившийся потоком в раскрытое окно, топил комнату в зеленоватом тумане. Девушка сидела на краю постели, обхватив колени руками и упершись в них подбородком. Фигура ее казалась отлитой из серебра и в то же время такой хрупкой, словно была соткана из воздуха. На глаза Анны падала тень, и они казались темными и огромными. Она повернула голову, на щеках ее явственно виднелись следы слез.
Какой-то миг Анна глядела на него с изумлением и вдруг просияла.
– Так вы вернулись, сэр?
Филип вдруг отчетливо понял, что поспешил, что ему не следовало возвращаться. Он по-прежнему стоял спиной к двери. И, видимо, в его глазах было нечто, что почувствовала девушка. Она перестала улыбаться, замерла, затем отвернулась и принялась торопливо расшнуровывать сапог. Пальцы ее дрожали, она путалась, дергала ремешки.
Филип подошел ближе. Девушка подняла на него растерянные глаза, и тогда рыцарь опустился на колени и стал медленно расшнуровывать ее сапожок. Анна глядела на него сверху вниз. Ладони ее были холодны, а грудь горела. Она глядела на его пышные кудри, казавшиеся пепельными завитками дыма в сиянии луны, и снова нестерпимое желание запустить в них пальцы захлестнуло ее.
Филип отбросил сапожок, и его рука, все еще сжимавшая ступню девушки, скользнула по ее лодыжке, затем голени, коснулась колена… От этой невольной ласки девушку бросило в дрожь. Филип же глухо застонал и припал лицом к ее коленям. Анна на миг окаменела, потом глубоко вздохнула и счастливо прикрыла глаза. В эту минуту ей было так легко, она чувствовала себя такой свободной!..
– Анна… – глухо произнес Филип.
Девушка опустила руку и погрузила пальцы в его волосы. Рыцарь поднял голову. Какое-то мгновение они не отрываясь глядели в глаза друг другу, затем Анна, коротко выдохнув, скользнула в его объятия.
Филип проснулся еще до рассвета. В смутном полумраке проступали очертания комнаты, складки полога, ларь у окна. В углу подавал голос сверчок.
Он повернул голову. Анна безмятежно спала, ее щека доверчиво покоилась у него на плече. Губы ее были слегка приоткрыты, тени ресниц лежали на веках.
Рыцарь улыбнулся краем губ, сладко заныло у него в груди. Взбалмошное дитя – что сталось с ней в эту ночь? Дитя – и сильная, неукротимая, обожаемая женщина.
Он вдруг почувствовал, как сжимается сердце. Приходилось признаться – он страшился ее пробуждения. Праздник окончился, иссяк, как легкое, но такое хмельное вино Аквитании. Еще вчера здешний воздух дышал любовью – не той, о которой поется в куртуазных ронделях и лэ, а жаждущей страстных ласк, поцелуев, заставляющей разгоряченные тела сплетаться в неистовых объятиях… Безумие, безумие…
Филип глядел на Анну. Чистое дитя, не сознающее своего греха, не помышляющее о последствиях. Все это придет потом, когда она вернется к действительности, когда поймет, что она уже не та, что прежде, и осознает тяжесть кары, которая может постигнуть ее. И его тоже ждет расплата – иная. Еще не так давно на побережье, среди дюн, когда Анна устыдилась своего безумного порыва на корабле, между ними было нечто подобное. Словно ледяная стена разделила их, и он помнил этот ненавидящий взгляд, эту горделивую сухость и вельможное высокомерие. Но тогда он не чувствовал за собой вины. О зачем, зачем он вернулся вчера, зачем целовал эти податливые губы?!
В открытое окно лился прохладный предрассветный воздух. Филип осторожно прикрыл обнаженное плечо девушки. Ее волосы пахли сухими травами и морским ветром. Опасаясь разбудить ее, он легко коснулся их губами и вдруг, вопреки всему, подумал – это было прекрасно! Эта их ночь в сиянии луны, среди трелей соловьев и горячего, сбивчивого дыхания… Анна то испуганно сдерживала его, то вдруг страстно льнула сама, и он терял голову от нежности, неистовой страсти и чудесной красоты этой девушки. Любовь была для нее совершенно новой стихией, которая сначала напугала, но потом приняла ее, как птицу небо. Она упивалась лаской, и он видел, как безумно и моляще блестят ее глаза, как все бессильнее запрокидывается голова, как трепещет, покоряясь мужчине, отливающее серебром тело…
Пропел петух. Филип заметил, что проспал не более часа. Слишком упоительна и долгожданна была для них эта ночь, но смутное беспокойство не давало ему покоя. Миг краткого забытья – и он очнулся с ясной головой.
Петухи голосили со всех концов города. Разбуженные звонари ударили в колокола. Медный гул ширился и рос, и Филип невольно прижал к себе девушку, опасаясь, что вся эта кутерьма разбудит ее и счастье кончится, а на смену ему придут слезы и раскаяние. Ясно и так – вскоре пути их разойдутся. Уорвик просватает Анну за ровню, и тогда немало лиц будут желать удостовериться в пятнах крови на ее брачной простыне. И когда все откроется, она будет опозорена, наказана и проклята! Как же должна она будет возненавидеть его, Майсгрейва, свою слабость и эту южную ночь!
Он с осторожностью высвободил занемевшую руку и бесшумно встал.
Анна даже не пошевелилась. Торопливо одевшись, Филип вышел из комнаты. В зале было еще пусто, лишь хозяин с хозяйкой хлопотали у очага. На огне булькали какие-то горшки, и хозяйка помешивала деревянной ложкой в одном из них.
– Ранняя же вы пташка, сударь, – приветствовал его хозяин. – После вчерашнего веселья все спят как убитые.
Затягивая ремни, Филип спустился по лестнице.
– Велите седлать. Завтрак подайте в комнату.
Он вышел на улицу. Утро выдалось прекрасным. Небо сияло, и колокольный звон, казалось, несся из самой его глубины. Горожане распахивали окна, потягиваясь и зевая, выбирались на улицу. Слышалось мычание коров, щелканье пастушеского бича. Где-то истошно ревел осел.
Когда Филип вернулся, хозяйка с завтраком уже поднималась наверх. Спохватившись, он догнал ее и отнял поднос.
– Прошу простить, сударыня. С этим я справлюсь сам.
На подносе дымилась плошка с бульоном, горкой лежали крутые яйца, салат и стоял кувшинчик с сидром. Осторожно приоткрыв дверь, рыцарь вошел в комнату.
Анна сидела на кровати, потягиваясь, как котенок. Филип замер. Она показалась ему чудом. Гладкая кожа цвета сливок, маленькая грудь, нежная и белая, словно чаша, вылепленная гончаром, линии тела казались гладкими, как фарфор, длинные ноги соблазнительны. Поднос задрожал у Филипа у руках. Анна глядела на Филипа с улыбкой. Где же слезы и упреки? Она была прекрасна и чиста в своей любви, и лишь легкие тени у глаз и припухшие губы напоминали о безумной, нескончаемой ночи.
Филип поставил поднос на ларь у окна, подошел к Анне и укутал ее одеялом. Девушка положила руки ему на плечи.
– Фил, ты меня любишь?
Он смотрел на нее. Господь всемогущий, до чего же она беспечна! Неужели она не понимает, что над ними обоими тяготеет страшный грех? В то же время чувство облегчения и радости переполняло его.