Из разговора стало ясно, что в этих краях между сторонниками Алой и Белой Роз по-прежнему идет усобица, от которой простому люду совсем житья не стало. Так что крестьяне, побросав дворы, ушли в этот лес. Здесь можно было перебиться до тех пор, пока не явятся люди кого-либо из враждующих лордов, а тогда начинается настоящий разбой: каждый из господ стремится взять с них дань в свою пользу, их воины пристают к женщинам, мужчин в лучшем случае избивают, а в худшем могут и вздернуть на пороге собственного дома. Неудивительно, что крестьяне все дальше уходят в леса и живут в постоянном страхе.
Толкуя об этом, рыбаки, однако, держались настороженно и не сразу согласились указать дорогу на Линкольн. Когда же Майсгрейв бросил им несколько монет, двое вызвались проводить их, и воины гуськом потянулись за ними.
Узкая тропинка скоро углубилась в гущу леса, пересекла несколько залитых водой низин с топкими берегами. Передвигаться здесь было довольно опасно, но проводники по каким-то им одним ведомым приметам находили дорогу. Кони испуганно ржали, погружаясь по грудь в воду, оступаясь на скользком мшистом дне.
Лес неожиданно кончился, и перед путниками открылся обширный зеленеющий луг, по которому, гремя боталами, бродили отощавшие после зимы коровы. На горизонте смутно вырисовывался шпиль колокольни.
Далее путники ехали без проводников. Через пару миль дорога стала и вовсе непроходимой – вся в рытвинах и ямах, заваленная камнями и бревнами. Владельцы земель, по которым пролегал путь на Линкольн, усердно портили его, поскольку все, что падало на ухабах с возов, по закону, становилось собственностью хозяина участка дороги, а если у повозки отваливалось колесо или она касалась осью земли, то и она сама, и все ее содержимое доставались землевладельцу.
Как бы там ни было, после трех пополудни отряд, проделав немалый путь и еще раз переправившись через реку, вступил в Линкольн.
Линкольн был четвертым по значению городом королевства. Шпили его церквей и прекрасного, словно сотканного из каменного кружева, главного собора легко взмывали ввысь, как бы споря с тяжелой романской архитектурой замка королей – их древней резиденции. Улицы были узки, дома большей частью деревянные, с нависающими над проезжей частью верхними этажами, так что кровли домов едва не соприкасались. Кроме деревянных, имелись и каменные строения, принадлежавшие знатным особам и состоятельным горожанам. Эти дома нередко венчали башенки и островерхие черепичные крыши, фасады рассекали узкие стрельчатые окна, водосточные трубы оканчивались головами чудовищ. Улицы здесь были вымощены мелким круглым булыжником, по которому подковы коней звонко цокали, высекая искры.
И в то же время Линкольн был большой деревней. Из-под ног лошадей с кудахтаньем разлетались куры, на подворьях мычала скотина, похрюкивали свиньи, бродившие повсюду в поисках отбросов. В просветах между домами виднелись капустные грядки и паслись овцы.
Но Анне город нравился. Она с любопытством разглядывала крытые галереи, под которыми они проезжали, глазела на шумную толпу. В воздухе смешивались запахи сена, навоза, горелого торфа, а порой и аромат сдобного печенья. Мимо пробегал мальчик-лоточник, и, не сходя с коня, Анна купила у него круглые вафли – они были еще теплые.
На повороте узкой улочки она нагнала Майсгрейва и, тронув стременем его стремя, спросила:
– Как долго мы пробудем здесь, сэр?
– Думаю, до вечера.
– До вечера? Силы небесные, неужели вы намерены ехать всю ночь?
– Не знаю, сколько времени займет у нас отдых и перековка лошадей. Следует также купить провизии в дорогу, ибо мы потеряли сегодня немало времени, и, думаю, завтра будем двигаться без остановок.
Майсгрейв не мог ведать, что лишь благодаря тому крюку, который они невольно совершили, отряд оторвался от следовавших за ним по пятам людей герцога Глостера. Под предводительством Джона Дайтона они рыскали по всей линкольнской дороге, обшаривая постоялые дворы, расспрашивая обитателей всех придорожных монастырей и замков.
Дома наконец расступились, и путники выехали на главную площадь города. Здесь толпились лоточники, громко расхваливавшие свой товар, призывно вопили точильщики, сновали монахи в темных одеяниях, околачивались в поисках заказов бродячие писцы с чернильницами за поясом. Напротив городской ратуши собралась довольно большая толпа горожан, глазевших на представление, которое давали бродячие артисты.
Майсгрейв хотел было уже свернуть в узкий проулок, где заметил вывеску постоялого двора, но что-то привлекло его внимание к бродячим фиглярам. За высокими женскими чепцами и войлочными шляпами зрителей виднелся бок пестро размалеванного фургона. Доносились звуки виолы и бубна, гул и аплодисменты. Филип, раздвигая толпу конем, приблизился к месту, где выступали бродяги. Трое фигляров жонглировали кольцами, на виоле играла прелестная черноволосая девушка, а между ними забавно кувыркался маленький медвежонок. Глядя на его штучки, зрители хохотали.
Гарри Гонд, подъехав, весело воскликнул:
– О, сэр! Клянусь брюхом Господним, это те же самые фигляры, за которых вы так великодушно заплатили у переправы через Уз. А девчонка-то, черт побери, настоящая красотка!
– Я думаю больше о том, что нас, королевских гонцов, обогнали какие-то бродячие артисты.
– Но, сэр, у них хорошие лошади. К тому же им наверняка не пришлось петлять, как зайцам, по бездорожью. Взгляните, сэр, эта малютка с вас глаз не сводит!
Действительно, едва заметив рыцаря, девушка что-то сказала своим товарищам, и те заулыбались Майсгрейву, возвышавшемуся над толпой.
Теперь пришла пора выступать девушке. Передав виолу одному из фигляров, она взяла пару кастаньет и стремительно закружилась. Ее пестрое, расшитое мишурой платье вспорхнуло, стали видны изящные, ловкие ножки. К немного гнусавым звукам виолы и звону бубна присоединилось задорное щелканье кастаньет. Девушка плясала, и ее округлые смуглые руки как гибкие змеи взлетали над ее головой, полная грудь соблазнительно двигалась за вырезом корсажа, бедра сладострастно покачивались. Зрители пребывали в восхищении, в особенности их мужская половина. Ибо было в этой хрупкой черноволосой девушке нечто такое, что горячило кровь и чаровало, как чистое пламя. В ней не было и следа той чопорности и важности, которую предписывалось хранить добропорядочным горожанкам. Вместе с тем она танцевала только для одного зрителя – для синеглазого рыцаря, который, облокотясь о луку седла, с улыбкой смотрел на нее.
Анна Невиль остановилась немного в стороне, покусывая губы. Она с полувзгляда узнала эту плясунью и теперь, глядя, как Филип Майсгрейв улыбается ей, готова была расплакаться.
Наконец кастаньеты умолкли. Пестрая юбка опала мягкими складками до самой земли. Еще тяжело дыша и улыбаясь, плясунья во все глаза смотрела на Майсгрейва. Он поманил девушку пальцем, и та приблизилась.
Анна сквозь зубы процедила:
– Не годится рыцарю, носящему цепь и шпоры, якшаться с первой попавшейся девкой.