Однако раздавшиеся позади душераздирающие вопли заставили их оглянуться. Большой дом в три этажа был объят пламенем. Но наверху, под самой крышей, в распахнутом окне виднелась едва различимая фигурка ребенка лет трех-четырех. Малыш кашлял от дыма и отчаянно вопил, потрясая от ужаса крохотными ручонками. Его мать внизу удерживали несколько человек. Волосы женщины разметались, она рвалась из их рук и отчаянно голосила:
– Пустите меня! Пустите! Джонни, мальчик! Горе мне!
Анна в ужасе замерла.
– О, Матерь Божья!
Девушка бросилась к несчастной женщине, заметалась, не зная, что предпринять. Малыш, задыхаясь, бился в оконце. Пламя гудело. Почти весь первый и второй этажи были объяты пламенем. Войти в дом казалось немыслимым. Анна опустилась на колени и принялась горячо молиться.
Какой-то человек прошел мимо нее и приблизился к рыдающей матери. Это был Бен.
– Эх ты, наседка! – грубо сказал он. – Тряпье вынесла, а дитя бросила. Бог тебя покарал!
Женщина, заламывая руки, стонала. Бен оттолкнул ее и, подняв с земли войлочную попону, накинул на себя. Затем повернулся к сыну, стоявшему рядом с ведром воды:
– Облей меня, Оливер!
– Что вы задумали, отец?
– Облей меня целиком!
Юноша повиновался. В тот же миг Бен, перекрестившись, кинулся в огонь. Рухнула какая-то балка, закрывая проход за ним. Оливер метнулся было за отцом, но жар пламени остановил его. Юноша кружил перед домом, словно желая найти лазейку. В конце концов кто-то схватил его за локти и оттащил от огня. Это был Фрэнк Гонд.
Пламя в доме выло и стонало, как зверь, у которого хотят отнять добычу. Столпившиеся внизу люди напряженно ожидали развития событий. Многие шептали молитвы. Мать ребенка, всем телом подавшись вперед, с надеждой и страхом глядела на окно, в котором еще виднелась фигурка малыша. Вдруг рядом с ним показалась закутанная в попону фигура Бена. Схватив дитя, он скрылся с ним в пламени. Все это произошло в одно мгновение.
Люди внизу замерли – и слитный вопль ужаса вырвался из множества глоток. Обгоревшие стропила не выдержали тяжести крыши. Раздался оглушительный треск, и дом медленно осел. Передняя стена рассыпалась, на секунду мелькнула фигура человека, прижимающего к себе ребенка… В тот же миг дом рухнул, пламя взметнулось вверх и осело.
Столпившиеся внизу люди попятились, на лицах их застыл неподдельный ужас. Женщина, потерявшая дитя, замерла, молча глядя на груду углей, а затем упала без чувств.
Оливер словно лишился рассудка.
– Отец! Отец! – с этим криком он вырвался из рук Фрэнка и побежал к дышащим адским жаром руинам.
– Стой, безумец! – кричали ему вслед.
Анна, оказавшаяся на его пути, мгновенно поняла, что необходимо остановить Оливера во что бы то ни стало. Ничего не оставалось, как броситься ему под ноги. Юноша упал наземь и покатился кубарем, следом набежали какие-то люди, навалились на него и удержали. Но Оливер все рвался и кричал. Потом неожиданно затих, глядя на огонь. Его отпустили. Он сделал шаг к пожарищу, а затем, словно окончательно обессилев, опустился на колени. Его голова повисла, дрожащие пальцы перебирали золу.
Анна плакала. Слишком много горя было вокруг. Она страдала из-за ребенка, погибшего в огне, из-за Бена, который единственный догадался, кто она, и на помощь которого она могла рассчитывать. Она давилась слезами, глядя на потрясенного Оливера, на лежащую без чувств молодую мать… Отчаяние и горе невыносимой тяжестью легли на плечи горожан.
Девушка уселась на землю недалеко от застывшего в оцепенении Оливера. Горький ветер ерошил его белые волосы. Где-то протяжно выла собака. Колокол бил иначе – это был уже не набат, а заунывный погребальный звон. Всхлипывая, Анна видела, как подходили один за другим ратники Майсгрейва и, узнав от Фрэнка, что случилось, останавливались, склоняя головы. Малый Том негромко читал заупокойную молитву. Светало. В воздухе плавали темные хлопья сажи.
Оливер по-прежнему оставался недвижим. Анна не выдержала и, подобравшись поближе, села рядом. Глаза юноши были закрыты, губы плотно сжаты. Анну поразило выражение невыносимой боли, исказившей худощавое лицо.
– Оливер! Так нельзя. Ты должен плакать. От слез сразу станет легче.
Так могла сказать только женщина. В голосе Анны звучала та теплота, которой испокон веков держится этот полный горя и жестокости мир, – теплота женского участия, которой не мог дать ему ни один из друзей его отца. В сердце Оливера словно что-то мучительно повернулось, раздирая грудь, и, подавшись вперед, он ткнулся в плечо Алана и зарыдал как дитя.
Анна плакала вместе с ним, шепча бессмысленные слова утешения, поглаживая его волосы. Она видела, как отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся слезы, обычно такой ироничный Патрик Лейден, как вытер глаза невозмутимый Фрэнк.
Через плечо Оливера она увидела Майсгрейва. Тот шел к ним, тяжело ступая, с мечом в руке. Его рубаха была изодрана в клочья и залита кровью. Девушка напряглась. Заметив Оливера, рыдающего у Алана на плече, рыцарь тревожно спросил, что произошло. Кто-то сказал, и Анна видела, как Филип переменился. Судорога взбугрила его скулы, он прикрыл глаза, брови сошлись у переносья, и девушка увидела ту же маску безысходной скорби, что и на лице Оливера. Она не знала, что значил Бен для Филипа. Сколько помнил себя Майсгрейв, старина Бен всегда был рядом: учил его держаться верхом, владеть оружием, забавлял байками о проделках шотландцев. Старина Бен, с его поразительным умением владеть мечом, с хриплым коротким смешком, с трогательной привязанностью к простенькой свирели…
– Бен… – пробормотал Майсгрейв. Затем он открыл глаза и взглянул на догорающие обломки дома, где покоился старый воин. – Прости, старина. Прощай…
Он подошел к Оливеру и положил руку на плечо юноши:
– Будь тверд, Оливер. Крепись. Нам надо торопиться, мой мальчик. Что бы ни случилось, мы не можем забывать о долге.
Кони всхрапывали от долгой скачки и задыхались. Моросил мелкий как мука дождь. Отряд Майсгрейва вот уже много часов во весь опор несся на юг. Копыта лошадей выбивали глухую дробь по плитам старой римской дороги.
В то утро, сразу после пожара, едва они вернулись на постоялый двор, Майсгрейв велел спешно собираться в дорогу. Это вызвало изумление. Люди едва держались на ногах, кое-кто был обожжен, одежда у всех была грязна и пропитана сажей и гарью. Большой Том заметно прихрамывал, у Гарри багровели щека и скула, а Шепелявый Джек нянчил свои покрытые волдырями ладони.
Обычно приказания Майсгрейва были равносильны закону. Еще в Нейуорте он добился строжайшей дисциплины, безжалостно карая нарушителей. И хотя в пути допускались мелкие вольности и поблажки, рыцарь никогда не позволял перечить себе.
Однако на этот раз, хоть возражений и не последовало, никто не двинулся с места. Все угрюмо молчали. Тогда Майсгрейв завернул рукав и показал рубленую рану от меча чуть выше локтя, на которую он лишь недавно положил немного корпии.