И вот, опять-таки, не суйте вы нам своего Фрейда или — что еще скучнее — не упоминайте царя Давида, узревшего на крыше купающуюся Вирсавию… Все это не имеет к Сашке, который пятнадцатый год неослабно любил свою тихую жену Роксану, ни малейшего касательства.
(И давайте, хоть и запоздало, выясним отношения: в этом романе мужья самым банальным образом любят своих жен и не собираются им изменять. Не советую также надеяться на крутые эротические сцены, роковые треугольники, убийства из ревности и прочую дешевую бижутерию. Скажем наконец правду: еврейским мужьям есть чем заняться помимо этого.)
Так что курить по утрам Рабинович на террасу выходил, а молиться — не молился.
Сегодня Сашка решил с утра пораньше замесить немного цемента и заделать кое-где отпавшую плитку. Пятисотый раз проклиная себе под нос ушедшего в Иорданию Мухаммада, не выпуская изо рта зажатую в зубах сигарету, он сосредоточенно работал.
— Сашка, Саш… — послышалось сверху.
— Ну? — не поднимая головы и не выпуская изо рта сигареты, отозвался Рабинович.
— А че, мы Русскую партию создаем?
— Кто — мы? — буркнул он, опять-таки головы не поднимая, чтобы не натолкнуться взглядом на очередную неожиданность.
— Ну, Ангел-Рая… То есть она, как обычно, не сама возглавит, а кого-нибудь видного поставит… Наверное, председателя «Кворума».
— Впервые слышу, — проговорил Рабинович, наклоняясь за следующей плиткой.
— А это ты видел?!
Сашка поднял голову и чуть не выронил мастерок. Хотя это он уже видел, и не раз: длинные крепкие ноги Таньки Голой, задранные на перила балкона, парили в бледном утреннем небе, словно два догоняющих стаю лебедя. Остальное было небрежно прикрыто (от солнца, разумеется, а не от посторонних взглядов) то и дело сползающим махровым халатом. Заставив себя не отводить взгляда, Сашка заметил, что Танька размахивает какой-то бумажкой, зажатой в голой руке.
— А что это? — спросил он.
— Листовка какая-то… Написано: «До каких пор мы будем самой дискриминируемой общиной…»
— Так это «Группенкайф»! — сказал он, принимаясь за работу. — Как только видишь в начале «до каких пор» или «сколько можно терпеть» — бросай, не читая…
— Не-а! — крикнула сверху Танька Голая, — «группенкайфщики» свою альтернативную партию создают. Я знаю. Я и сама «Группенкайф» принимаю.
— Похудеть хочешь? — с тайным сожалением поинтересовался Рабинович.
— Не-а. Просто для здоровья и счастья.
— А…
— Я вот и сейчас приняла порцию и медитирую. Такой кайф! Жаль только, не могу компанию подобрать, все утром на работе. Хочешь, будем вместе по утрам медитировать?
— Да нет, спасибо, — буркнул порядочный Рабинович. Не то чтоб он был против медитации, но просто привык медитировать в лоне семьи…
— Ты бы оделась, — добавил он, отворачиваясь. — Все-таки, прохладно.
— Да ну! — отозвалась Танька Голая. — Я люблю, когда тело дышит…
20
Витя сидел за компьютером и медленно, старательно набирал что-то ивритскими буквами.
— Что ты делаешь? — удивилась она, заглянув в экран.
«Дорогой контролер! — было набрано на голубом поле. — Я нахожусь там-то и там-то».
— Машину неудачно поставил, — объяснил Витя, — а в таких случаях обязательно появляется вонючий мизрах с квитанцией… Вот, хочу превентивно дать ему сапогом по яйцам… Ты не знаешь — «нимце» пишется через «алеф» или через «аин»?
У Зямы началась истерика.
Вид закоренелого хама и богохульника Вити, сидящего под табличкой с текстом дорожной молитвы и набирающего на ненавистном ему языке не свойственное его лексикону слово «дорогой» — по отношению к презираемому им представителю муниципалитета, привел ее в состояние неуемного веселья.
— «Дорогой… контролер!», — повторяла она, хохоча и утирая слезы, — «дорогой контролер!»…
— Зяма, ты спятила? — приветливо спросил Витя. А она все повторяла «дорогой контролер!» и заходилась в всхлипывающих стонах.
Просто она вспомнила, как в Союзе подралась в троллейбусе с двумя пожилыми женщинами, общественными контролерами.
Обе тетки — как это часто делалось — вошли с разных площадок, прикидываясь пассажирами. Да хоть бы и не прикидывались! — Зяма принципиально не взяла билета. Она опаздывала на защиту диссертации (своей, между прочим), а водитель, не предупредив, через остановку заехал на «круг» и объявил, что дальше не поедет.
И тут эти две мымры. А Зяма без билета, который не успела взять, а теперь уже и не собиралась — принципиально. Она ехала от парикмахера, на ней надет был новый плащ, серый английский костюм, белая кружевная блузка, а на ногах — новые серые сапожки шведского происхождения.
Тетка, потребовав билетик и услышав, что его нет и не будет, обманувшись, как многие, Зяминой интеллигентной внешностью, обманчивой подростковой хрупкостью и этой беззащитной шеей, так доверчиво вырастающей из кружевной пенки воротничка, крикнула радостно:
— Кать! А ну-к, идем сюда! Коля, Коль, закрой двери, а!
И водитель Коля закрыл двери троллейбуса, из которого уже успели струйкой вытечь пассажиры. Лишь на задней площадке, зажатая с двух сторон двумя пожилыми, но крепенькими тетками, Зяма пыталась объяснить, что в транспорте платят за то, чтоб он вез по определенному маршруту, нужному пассажирам, а ежели он не везет… что-то о моральном ущербе, о самоуправстве…
Тетка же, цепкая, как стрекоза, вцепилась ей в руку, повисла на ней — плати штраф.
— Какой штраф?! — крикнула Зяма. — За что?! Он же людей не везет, куда ему положено!
— А это плевать — куда тебе положено! — с восторгом отвечала одна из теток. — Тебе в милицию положено!
И вдруг навалилась на нее всем телом и крикнула в радостном возбуждении:
— Кать, вон у нее кошелек в кармане, ну-к!
И вторая, мелким беличьим движением сунула лапку в широкий накладной карман Зяминого плаща, вытянула кошелек и, проворно раскрыв его, достала десятку. После чего швырнула кошелек на пол, в нанесенную обувью пассажиров бурую, осенне-дождевую жижу.
И тут с Зямой произошло то, что обычно предшествовало всем ее транспортно-уличным дракам, что она, по-видимому, унаследовала от деда Зиновия Соломоновича, головореза и драчуна: кровь бросилась ей в голову. Выражалось это в некоторой размытости предметов и лиц и ощущении сдавленности пространства, которое хотелось с силой раздвинуть. К тому же общественницы не могли знать, что у профессиональных пианистов, по многу часов в день извлекающих из клавиатуры аккорды разной силы звучания (а для пассажа на «fortissimo» нужна-таки изрядная сила мышц, как плечевых, так и спинных, да и прочих), конституция весьма приспособлена к мордобою.