Зяма с Витей переглянулись. Они одновременно представили себе, как переписывают «Экклезиаст» в переводе Себастьяна Закса.
— Ну-у… — промычал Витя. — Попробовать можно, а что… Валяйте, Рудольф. Хули нам религиозные каноны!
Наверху что-то грохнуло, глухо донесся упоительный визг, и дробно-мелко затопотали, как будто пошла строчить гигантская швейная машина.
— Ого! — уважительно заметил Кугель. — Это кто там степ отчебучивает?
— Морячки с Кипра, — сказала Зяма.
— А! Да, морячки умеют… У нас в соседнем бараке был такой моряк… Он в уборной повесился. У нас таких называли «мусульманами».
— Почему — «мусульманами»? — спросил Витя.
— Почему — не знаю… Каждое утро: ну, сколько за ночь «мусульман»?..
Когда Рудольф Кугель ушел, Зяма сказала грустно:
— Все путает, ни черта не знает… Никакие не мусульмане, при чем тут мусульмане. Это термин такой, определение крайней степени истощения: «музульман».
Закончили сегодня неожиданно рано. Это означало, что целый час она может шататься по веселым, грязно-розовым закоулкам и тупичкам Иерусалима.
Витя переобул свои пляжные сандалики на не менее идиотские, бального вида туфли-лодочки и повез ее к автостанции. И опять вокруг что-то копали, и Витя, как всегда, поехал в объезд, каждые три минуты застревая и обругивая из окошка наглецов-водителей.
Впереди них перед светофором толстый таксист-марокканец приятельски неторопливо беседовал из окна с юной проституткой на тротуаре.
— Интересуется — почем райские кущи, — заметил Витя и остервенело загудел.
21
Известную писательницу N. любили старухи… Это было неизбывно, как вообще неизбывна и неизбежна любая линия судьбы. Куда бы она ни приезжала или переезжала, на любом новом месте — будь то дом творчества писателей, подмосковная дача или другая страна — дней через пять уже непременно всплывала какая-нибудь очередная старуха, обожающая творчество писательницы N. и мечтающая с ней познакомиться.
Непременно находились какие-нибудь знакомые или родственники приятелей знакомых, которые благоговеющую старуху приводили, и та навеки прикипала к известной писательнице N., человеку вежливому и — во внешнем беглом обиходе — приятному. Со временем они требовали все большего участия и внимания к себе — преданному другу семьи, а также к своей жизни в мельчайших ее проявлениях. Старухи требовали свиданий, телефонных звонков и длительных душевных разговоров — то есть как раз того, чем была совсем небогата известная писательница N.
Не успела она по-настоящему очнуться от обморока перемещения в загробный мир иной жизни, как уже дней через пять обнаружила себя в автобусе, следующем на другой конец Иерусалима, в район Тальпиот.
Она везла очередной старухе — приятельнице московских знакомых — письмо с приветом и теплые рейтузы, те самые рейтузы, которые (вместе с гжельским чайником) ей удалось провезти через таможенников в Шереметьеве. Писательница N. была человеком обязательным.
Так в ее здешней жизни возникла Вера Константиновна — необъятных габаритов интеллигентная, умная и злая старуха с великолепным чувством юмора и вкуса, инкрустирующая беседу изысканным матерком, обожающая розыгрыши и идиотские ситуации, в которые не гнушалась втиснуться.
Как и многие другие, она считала себя обязанной приносить известной писательнице в своем клюве подсмотренные забавные сценки, смешные реплики подслушанных чужих разговоров, а то и обрывки своих собственных воспоминаний. К тому же это было поводом к звонку и долгому душевному обсуждению взаимоотношений Веры Константиновны с невесткой, отъявленной мерзавкой, собственным недотепой-сыном и очаровательными внуками — то есть лишним поводом к тому, чтобы откусить от жизни писательницы N. порядочный кусок утреннего рабочего времени.
— Радость моя, — начинала Вера Константиновна после нежного приветствия, — я тут сейчас кофе варила, и вдруг вспомнила одну забавную штуку из своей французской жизни. Так что у меня есть для вас сюжет!
А у меня для вас — ордерок, — устало думала писательница N., обреченно отодвигая рукопись, — на обыск. На арест… А вслух произносила заинтересованно:
— Да-да?
— Кажется, я вам рассказывала, что лет пятнадцать-семнадцать назад меня каждое лето приглашали с чтением лекций в университет, в Лимож. Это было распрекрасное время моей жизни. И вот среди студентов мелькал некий немец, человек вежливый, даже церемонный, по фамилии, между прочим, Фауст…
Нет, ты мне заплатишь, думала в это время писательница N., вот этой своей едкой московской скороговорочкой, своими необъятными теплыми рейтузами, в которые я в Шереметьеве завернула гжельский чайник, ты заплатишь самой собой, а не этой забавной дребеденью, которой отнимаешь у меня драгоценное время… Вслух она отпускала поощрительные междометия.
— …однажды после лекции он подошел ко мне и сказал, что его интересует русский мат, а помочь ему разобраться в этом ни один преподаватель то ли не может, то ли не хочет… Я сказала: «Садитесь, пишите: два имени существительных. Одно означает мужской половой орган, другое — женский половой орган. И — сказуемое, обозначающее способ взаимодействия двух приведенных выше имен существительных. При помощи трех этих слов создается богатейший пласт русского фольклора. Например, путем морфологических изменений имени существительного, обозначающего женский половой орган, можно образовать бессчетное количество самых разных по значению понятий. Например, синонимы к словам: испугаться, врать, украсть, болтунья, ненадежный человек, ударить, избить…
— …выгнать, придурошный, — подключилась к перечню известная писательница N. — …мм… запропастить… конец…
Некоторое время обе они — почтенная престарелая дама и известная писательница — напрягали память и интеллект, вспоминая новые и новые понятия…
— …и так далее до бесконечности!» — воскликнула в восторге Вера Константиновна. — Вот какой у меня для вас сюжетец!
А у меня для вас — приглашение на казнь, подумала другая. Гильотина. Электрический стул… Вслух сказала:
— Потрясающий! Я вам очень признательна, Верочка…
Сегодня утром, как обычно и как назло, едва пошла работа, в течение последних недель застрявшая в начале одной сложной и тонкой сцены, где требовалось выстроить скользящий, странный и нереальный диалог двух, сомнительной порядочности, героев так, чтобы и тот и другой вызывали сочувствие и даже симпатию, так, чтобы в конце всей сцены — а желательно, всего романа — обескураженный читатель вдруг обнаруживал, что при похожем раскладе обстоятельств не только мог бы, но и вынужден был…
Словом, как раз тогда раздался очередной телефонный звонок.
Что делать — из-за старшего сына, Шмулика, она не могла отключать телефон. Она всегда жила на пороховой бочке. (Хотя после истории с курсами вождения Шмулику благодаря докторской справке поменяли профиль и послали его на мирную раздачу противогазов населению. Он служил в Иерусалиме и каждый вечер приходил домой.)