Риган всегда знала, что делать. Стол накрывали обильно, но без затей, никаких изысканных блюд, а все по старинке — огромные обжаренные телячьи ноги, норфолкская кровяная колбаса, свиные отбивные, вареная рыба. Все это был грубая, плохо перевариваемая еда, тяжелая для меня, принесшего с Востока привычку к небольшим порциям мяса со значительным добавлением овощей. Но мои гости были довольны, хвалили что чту старые обычаи, хотя и попрекнули тем, что я стал шерифом у норманнов — герефой, как они называли меня на саксонский лад. И ворчали, что выслуживаюсь перед завоевателями.
— Но ведь меня назначил сам король, — пряча за улыбкой досаду, возражал я. — А даже вы не можете отрицать, что Генрих Боклерк правит этой землей и является помазанником Божьим.
Да мои гости были саксами старой закалки — из тех, кто и спустя годы не смирился с поражением Гарольда Годвинсона, и только и ждет, чтобы схватиться за меч и сразиться с врагом — даже безо всякой надежды на победу. Возможно в глубине души я и уважал их за мужество, но куда сильнее меня раздражало их упрямство. Это были закоренелые смутьяны, но все же люди одного со мной племени. Они словно нарочно выставляли напоказ свою грубость, громко чавкали, пили так, что быстро пьянели, бросали кости по стол или в прислуживающих рабов, шумно рыгали или испускали газы. Я знал их старые привычки — наесться до отвала и напиться до помутнения рассудка.
Главным и наиболее почитаемым из них был Бранд сын Орма. Он был богаче остальных, и здравого смысла у него было побольше. Огромного роста, с буйной светлой шевелюрой и тучный до изумления. Его маленькие уши почти не были видны из-за толстых всегда красных щек, а брюхо мешало пройти, когда все садились за стол. Говорил он глухим важным басом и очень гордился, что вел род от данов, какие правили в Денло еще во времена короля Альфреда Великого.
— Мы испокон… веков владели… этой землей, — гордо произносил он, хотя его речь порой и прерывалась самой вульгарной икотой. — Ты, Эдгар Армстронг, ученый человек и наверняка знаешь… какими великими были англы… при старых королях. Так выпьем же за них!..
Рядом с Брандом сидел молодой Альрик из Ньюторпа. Толкая в бок своего деда Торкиля, сражавшегося еще в битве при Гастингсе, он уговаривал его поведать «о той славной битве».
С какой стати он называл ее славной, если саксы потерпели в ней сокрушительное поражение? Но я вежливо слушал: и о том, как саксы под командой Гарольда Годвинсона окопались на холме, и о том, как Вильгельм Ублюдок обманом выманил их оттуда, а нормандская конница обрушилась на героев, неся смерть и разрушение, и как пал в своей последней сече король Гарольд, когда вражеское копье пронзило ему глазницу. Все это я знал наизусть, но почтительно внимал речам седого, как лунь, патриарха и вместе со всеми бил кубком о стол и выкрикивал славу Гарольду Годвинсону. А почему бы и нет? Гарольд был моим дедом по матери, да к тому же действительно одним из лучших саксонских королей.
Молодой Альрик указывал на меня.
— Смотри, дедушка, вот сидит внук славного Гарольда Годвинсона.
Старый Торкиль удивленно таращил на меня выцветшие голубые глаза. Он был очень стар и порой плохо понимал, что твориться вокруг. Но для саксов он был словно живой реликвией, соратником Гарольда. Старик отлично помнил все, что происходило в дни его молодости, но новые вести забывал тотчас, как услышит. И глядя на меня, никак не мог взять в толк, отчего Альрик считает меня внуком славного Гарольда, если я — ни дать, ни взять, — нормандский барон.
Сам Альрик мне нравился. Я знал его как рачительного хозяина, приветливого соседа и любящего мужа. Ему сейчас было около девятнадцати, с тринадцати лет он был обвенчан с маленькой резвушкой Элдрой, жили они в дружбе и согласии, хотя детей Бог им не дал. Элдра горевала по этому поводу, но люди говорили, что супруги еще достаточно молоды, чтобы еще успеть обзавестись целым выводком сыновей. И глядя сейчас на Альрика, я не понимал, что его втянуло в эту буйную компанию. По натуре он был мягок, да и внешность имел по-женски нежную — невысокого расточка, с золотистыми кудрявыми волосами, красивыми чертами лица, но весь в веснушках, свыше всякой меры.
Но самым дерзким и опасным среди саксов был конечно Хорса из Фелинга. Хорса был моим ровесником и мне трудно передать, что я почувствовал, когда увидел его впервые. Он был поразительно похож на моего отца. Этот хищный ястребиный нос, эта манера чуть кривить рот в усмешке, эти залысины на высоком лбу. Я гнал от себя подобные мысли, зная, что его мать Хорсы, леди Гунхильд, слывет очень достойной и почтенной женщиной, но со сходством ничего поделать нельзя. Выходит, мы были зачаты почти что в одно время.
Оттого-то Хорса и привлекал мое внимание. Хорса был ярким, неугомонным и очень опасным. Сильный, плечистый, но жилистый и подвижный, он был настоящим хищником. Даже в его чуть раскосых рыжих глазах было что-то от опасного животного.
Хорса был неплохо образован, а наши старые песни и сказания знал назубок. И он поднимался за столом, сжимал в руке окованный рог и начинал декламировать:
— Славный! Припомни,
наследник Хальфдана,
теперь, даритель,
когда я в битву
иду, о всемудрый,
что мне обещано:
коль скоро, конунг,
я жизнь утрачу,
тебя спасая,
ты не откажешься
от славы чести,
от долга отчего
и будешь защитой
моим сподвижникам,
дружине верной,
коль скоро я сгину…
При этом Хорса выразительно глядел на меня. Да и не только он. Все они смотрели на меня горящими взорами, решив, что я должен стать новым Боэвульфом, [18] вести их в бой против нечисти — норманнов, и тогда они будут готовы отдать за меня жизнь. Чтож, это их мнение. Я не разубеждал их, но и не поддерживал. Просто слушал Хорсу, попивал эль, видел, как на глазах моих гостей, этих суровых закостенелых варваров, наворачиваются слезы.
— Ах какие люди правили в старину! — вздыхал тучный Бранд, вытирая глаза огромными, похожими на клешни руками. — Боэвульф и…
Я вмешивался, говорил, что в «Боэвульфе» говорится не об англичанах, а Гармунд, Оффа и Эормер, единственные саксы в поэме. Но Бранд только махал на меня руками. Хорса же не унимался.
— Белый Дракон! [19] Постоим за старую добрую Англию! Помянем ее великих королей!
Я пил вместе со всеми. В голове у меня уже шумело и я становился злым — верный признак, что я пьян. Пока я хоть что-то соображал, я воздерживался от споров с этими помешанными на старине саксами. Но от эля, вин, меда словно сам черт тянул меня за язык.