Однако Стема пока не решался уйти отдыхать и бродил среди построек. Обошел крыльцо с украшенными витой резьбой мощными подпорами, прошелся по крытой галерее, огибавшей терем вдоль всего строения. Крытые гонтом [121] крыши блестели на солнце, бревна кладки еще не потемнели от времени. И такое богатство да в лесной глуши! Что ж, умел пожить для себя Эгиль Золото – да будет легок его дух.
Но сейчас Стеме было как-то не по себе от воспоминаний о погибшем князе. Так и казалось, что душа Эгиля смотрит с небес на хозяйничающего в его усадьбе парня, который замыслил недоброе. Чтобы стряхнуть это внезапно нахлынувшее неприятное ощущение, Стема прошел на задние дворы. Вернее, задними назвать их было трудно, поскольку располагались они немного в стороне, за раскинувшимся между теремом и хозяйственными службами обширным садом. Когда-то по велению рачительной Гордоксевы сюда пересадили из леса дикие яблони и груши, и при заботливом уходе они славно разрослись и плодоносили.
Стема прошел поддеревьями туда, где виднелась ограда из мощных, заостренных сверху бревен. Долго разглядывал каждое бревно, будто пытался что-то найти. И нашел-таки. Нащупал на оструганной древесине под прилипшими паутинками и пылью знакомую щель, надавил, поддал плечом. И получилось: одно из бревен отодвинулось, образовав лаз. Давно, еще когда Стема рос в семье Эгиля и со всем княжеским двором приезжал сюда в охотничий сезон, они, тогда еще ребятишки, устроили для себя этот проход в стене, о котором никому не говорили. Через этот лаз они тайком от взрослых убегали в лес. В те времена Асмунд еще был здоров, а Ингельд не брил голову; он был самым старшим из них, сильным и покладистым. Вот хитрый Стема и уговорил Ингельда выполнить всю тяжелую работу. И тот справился, даже хвастался тем, что и опытный плотник не смог бы так незаметно сделать калитку в частоколе. Одно было плохо: тогда им ничего не стоило протиснуться в дыру между бревнами, нынче же Стема едва вылез в нее. С трудом вернув на место вращавшееся на шарнирах бревно, он почти столкнулся лбом с недавно получившим оплеуху челядинцем. Тот при виде неведомо откуда взявшегося Стемы остолбенел от страха.
– Откуда тебя нелегкая принесла? С неба что ли свалился?
Но, видать, парнишка не забыл еще о затрещине и послушно взялся проводить этого беспокойного и злого гостя в лес, к дубу князя Эгиля. Путь туда был не близкий, но Стеме необходимо было освежить память и присмотреться к местности. Вот и брел за стриженым холопом, продираясь сквозь кусты и удивляясь, как этот олух находит здесь тропу. Найдя, наконец, заветное место, он отпустил парня, который так и порывался поведать ему что-то про огромный дуб. А потом Стема еще несколько раз ходил от дуба к терему и назад, осматривая местность и все примечая. Когда во всем разобрался, уже начало смеркаться. Едва успел в терем до темноты, позволив, наконец, себе передохнуть.
Больше в тот день ничего примечательного не случилось.
Зато на другой день стало явственно чувствоваться оживление. Наступил долгожданный день Купалы, и как бы ни старались люди сдерживаться, они то и дело начинали говорить о празднике и положенных по обряду гуляниях. А тут еще и ключарь явился к Ингельду, стал спрашивать позволения уйти с челядью в селение, где уже начали готовиться к купальским игрищам.
– Вы не гневайтесь, гости дорогие, однако так уж заведено – надо веселиться. Праздник-то какой, от него урожай зависит, плодородие. В Озерках селяне уже и волхвов из леса кликнули, чтобы те все обряды провели, как должно.
И поленья для костров приготовили, и угощение в каждой избе выставлено, а девки и бабы наряжаются для гуляний. Ингельд попытался было рассердиться на челядь, но Светорада сдержала брата:
– Пусть идут. Покон велит на Купалу веселиться и положенные обряды исполнять. Так что отпусти их.
После ухода людей брат с сестрой расположились на галерее терема, сидели рядышком удрученные, мрачные. У Светорады на глаза то и дело набегали слезы, губы дрожали, но она все же старалась держаться. Ингельду бы у нее поучиться. Этот огромный бритоголовый витязь то начинал громко рыдать, уронив голову на сжатые кулаки, а то ходил по терему, задирая всех. Завидев о чем-то шептавшегося с Потворой Вавилу, вдруг схватил парня за грудки и швырнул так, что тот, упав, разбил себе нос о лавку.
Однако потом случилось то, о чем все давно и думать позабыли: издалека глухо и грозно донесся раскат грома. В первый момент это показалось невероятным. Все замолчали, и через какое-то время старушка Текла запричитала, взявшись за волосы и раскачиваясь из стороны в сторону:
– Свершилось! Боги смилостивились, приняв жертву. И нету больше моей светозарной хозяюшки! Осиротели мы!
Радоваться бы, что все не зря, что Купала, удовлетворенный принесенной жертвой, наконец, послал грозу, однако всем стало вдруг так худо, что даже Стема убежал за терем, чтобы никто не видел его слез.
Вскоре по приметам все поняли – приближается гроза. Духота в какой-то миг стала непереносимой, потом налетел порыв ветра – резкий, прохладный, освежающий. Небо быстро темнело, заплывало сизой тучей, ветер усиливался, поднимая пыль перед воротами, колыхая верхушки деревьев, срывая листву. Все предметы начали приобретать какие-то особые очертания, даже сам свет изменился, тени, до этого такие яркие на солнце, исчезли. На мгновенно потемневшем небе вспыхнула ослепительная молния, и прозвучал гром – оглушающий, торжественный, раскатистый.
Дождь обрушился внезапно. Холодный, сплошной, с ветром. Миг – и все вокруг потонуло в потоках воды. Тяжелые дождевые струи, казалось, раздробят, погребут под водой все вокруг, обильный ливень прогнет гонтовые крыши, зальет все, но и напоит, оживит, обнадежит. Такой долгожданный ливень! Какое счастье!
Люди смотрели на дождь и начинали невольно улыбаться. Только неугомонная Текла, сорвавшись с места, бегала по терему, захлопывая окна, закрывая ставни и ругая нерадивых слуг, оставивших все без присмотра, – в ней уже угадывалась прежняя живая ворчунья. Ожила не только она. Потвора осмелилась, наконец, подойти к сторонившемуся ее прежде Ингельду, он обнял ее за плечи, и они вместе глядели на разбушевавшуюся стихию. Молодой Вавила с двумя кметями выскочил под ливень, они скакали, шлепали по лужам, кричали во все горло. Стема тоже шагнул под дождь, стоял на ступеньках крыльца, закрыв глаза и подставив под теплые дождевые струи лицо. Потом оглянулся на оставшуюся под навесом галереи княжну.
– Будем жить, Светка!
Она просто смотрела на него, и в глазах ее светилось что-то похожее на надежду.
Дождь шел долго. То утихал, то опять, будто по сигналу нового раската грома и очередной вспышки молнии, налетал шквалами. Перун-громовержец несся по небу, разбрасывая свои огненные стрелы, поливая из туч спасительной влагой, напитывая ею истомившуюся землю.