Несмотря на переполнявшее его чувство удовлетворения, Луис осознавал, что чиновники от медицины в этом решении руководствовались не столько его достоинствами, сколько тем обстоятельством, что практически все дееспособные врачи уже были в армии. Они с Инес быстро переоборудовали спальню первого этажа под кабинет. Луис взял в сберегательном банке «Дайм-Сейвингс» ссуду на приобретение рентгеновского аппарата.
— Papacito, а это для чего? — спросила трехлетняя Исабель, пока все четверо юных зевак с интересом наблюдали за установкой аппаратуры.
— Я знаю! — вызвался Барни. — Это чтобы заглядывать людям внутрь, правда, доктор Кастельяно?
— Ты угадал, мой мальчик, — кивнул тот и погладил Барни по голове. — Но у хорошего врача и без этого есть инструмент, чтобы, как ты говоришь, заглядывать людям внутрь. — Он показал на свой лоб. — Величайшим диагностическим инструментом в человеческом арсенале по-прежнему остается мозг.
Репутация Луиса быстро укреплялась, а вместе с ней ширилась и его практика. Он получил статус клинического специалиста и теперь мог отправлять анализы своих пациентов в ту самую лабораторию, где еще недавно собственноручно мыл пробирки.
Иногда, в качестве особого поощрения, детям разрешалось войти в его святая святых. Барни и Лоре позволялось трогать некоторые инструменты и осматривать в отоскоп уши младших — Уоррена и Исабель, а те, в свою очередь, могли послушать им легкие с помощью стетоскопа.
Соседи так сроднились, что стали почти одной семьей. Особую признательность к соседям питала Эстел Ливингстон. У нее, кроме матери, родственников не было, и если не удавалось пригласить няньку, бабушка вынуждена была приезжать на метро из Куинса и сидеть с внуками, пока Эстел работала в своей библиотеке.
Но Эстел понимала, что мальчикам необходимо мужское влияние, и не удивлялась, что со временем Барни и Уоррен стали прямо-таки боготворить сурового здоровяка доктора. Луис, со своей стороны, как будто тоже находил удовольствие в том, что у него появилось двое «сыновей».
Эстел и Инес по-настоящему сдружились. Каждый вторник они вдвоем выходили на ночное дежурство и обходили безмолвные, погруженные во мрак улицы, проверяя, во всех ли окнах погашен свет. И время от времени взглядывая на небо — не летят ли вражеские бомбардировщики?
Инес в сумерках чувствовала себя свободнее и легче посвящала подругу в свои раздумья.
Как-то раз, когда Эстел, без всякой задней мысли, спросила, не очень ли тяготят Инес бессонные ночи, та, к ее удивлению, ответила:
— Наоборот! Эти ночи напоминают мне о старых добрых временах. Вот только винтовки у меня теперь нет.
— И ты правда воевала?
— Да, amiga [7] , и женщин среди нас имелось немало. Потому что у Франко была не только вся регулярная армия Испании, но и наемники из Марокко, которым он платил за их грязную работу. Для нас единственной возможной тактикой было внезапно напасть и моментально скрыться. Этих мясников было пруд пруди! Могу с гордостью сообщить, что нескольких я уложила своими руками.
Тут она сообразила, что ее подруга потрясена до глубины души.
— Постарайся понять, — продолжила Инес, — ведь эти негодяи даже детей не щадили!
— Гммм… Кажется, понимаю, — неуверенно проговорила Эстел, пытаясь примириться с мыслью, что эта женщина с таким нежным голосом убивала себе подобных.
По иронии судьбы и отец, и мать Инес были твердокаменными сторонниками не просто Франко, но и «Опус Деи» — этой церкви внутри церкви, которая поддерживала диктатуру. Когда их единственная дочь, проникнувшись социалистическим идеализмом, ушла из дома и вступила в республиканское ополчение, они ее прокляли и отреклись от нее.
— У меня не было ни единой родной души — только моя винтовка и правое дело. Так что, можно сказать, та пуля оказалась для меня счастливой.
«Какая пуля?» — мысленно удивилась Эстел. Объяснение не заставило себя ждать.
Во время осады Малаги Инес с несколькими товарищами попала в засаду по дороге на Пуэрта-Реал. Когда к ней вернулось сознание, она увидела перед собой небритое лицо коренастого молодого доктора, представившегося как камарад Луис.
— Он уже тогда был личностью! На нас, конечно, была униформа, но Луис, казалось, все делал для того, чтобы выглядеть как крестьянин. — Она рассмеялась. — Мне казалось, он ни минуты не сидит на месте. Раненых было так много! Как только я смогла вставать, я стала ему помогать. Он мог работать все дни напролет и не терять чувства юмора. По сути дела, это было единственное богатство, с которым мы бежали. И только мы успели перебраться через французскую границу, как ее закрыли.
Когда начался учебный год, Барни и Лора попали в один класс средней школы № 148. Третий класс. Удивительно, но, оказавшись в обществе тридцати незнакомых детей, они сблизились еще больше. Лора вдруг обнаружила в лице Барни очень ценного друга — он уже умел читать.
По сути дела, в свое время Эстел и Харольда Ливингстона свела именно любовь к книгам. С того дня, как их сыну исполнилось три, они по очереди давали Барни уроки чтения. В порядке вознаграждения ему читались вслух главы из «Греческой мифологии» Буллфинча либо что-нибудь из «Детского цветника стихов» Стивенсона. И родительская тактика дала плоды. Барни питал к книгам не меньшую страсть, чем к ванильным вафлям «Набиско».
Поэтому теперь он имел возможность сидеть на крыльце дома и вести Лору по лабиринтам детской классики.
Но со временем Барни потребовал ответных услуг.
Надень рождения — ему исполнялось семь — мама подарила ему комплект для игры в баскетбол, в который входило кольцо с настоящей сеткой, издававшей упоительный свистящий звук, если послать мяч точно в цель. Вечером накануне торжества Луис Кастельяно с риском для жизни прибил щит к соседскому дубу строго на предусмотренную правилами высоту — три метра.
Барни издал восторженный вопль и объявил:
— Лора, будешь меня тренировать. Ты моя должница!
Роль соседки заключалась в том, чтобы изображать защитника другой команды и пытаться под кольцом заблокировать броски Барни. К его удивлению, по кольцу она била с не меньшей меткостью, чем он сам. И хотя он продолжал тянуться вверх, Лора все равно опережала его в росте.
В мае 1945 года Германия капитулировала, а к концу лета сдались и японцы. Наверное, ни одна другая семья так не радовалась этому известию, как Ливингстоны в своем доме на Линкольн-плейс, где Барни, Уоррен и Эстел принялись дружно маршировать по кухне, распевая: «Папа торжественным маршем скоро вернется с войны». Они не видели своего отца уже больше трех лет.
И Харольд Ливингстон вернулся. Но не торжественным маршем. По правде говоря, он переставлял ноги медленно и как-то неуверенно.
Эстел и оба мальчика, затаив дыхание, стояли на перроне, дожидаясь, когда подойдет эшелон, а со всех сторон их толкала и пихала возбужденная толпа. Некоторые фронтовики, не дожидаясь полной остановки поезда, соскакивали на платформу и бегом мчались навстречу своим любимым.