— Мистер Гаткович, если вы меня слышите, сожмите руку.
Он почувствовал, как мозолистые пальцы больного стиснули ему ладонь.
— Мэл, мне надо задать вам несколько несложных вопросов. Если ответ утвердительный, сжимайте мне руку один раз, если отрицательный, то два. Вы меня поняли, Мэл?
Пальцы стиснулись. Один раз.
— Мэл, — продолжал Сет, — вам говорили врачи, что вы скоро умрете?
Опять один раз.
— Вам не страшно?
Два раза. Он готов встретить смерть.
— У вас сильные боли?
Больной сильнее прежнего сжал ему руку. Один раз.
— Не хотите, чтобы я вам помог? Вы уснете навеки и больше не будете чувствовать никакой боли.
Бедняга стиснул Сету руку и уже не отпускал. Тому показалось, он хочет сказать: «Избавьте меня от этой пытки. Именем Господа, дайте мне уйти!»
— Я понял вас, Мэл, — прошептал Сет. — Не волнуйтесь, сейчас я вам помогу.
С иглой возиться не пришлось: Сет просто отсоединил одну трубку и ввел ему первую дозу морфина.
Больной моментально впал в бессознательное состояние. Тогда Сет ввел ему следующую дозу и наконец — последнюю, свой резерв. Сунув в карман все три ампулы, он посмотрел на умиротворенное лицо несчастного и прошептал:
— Благослови вас Бог, мистер Гаткович.
И тихонько вышел.
Под утро Мэла Гатковича нашли мертвым. Медицинское заключение о смерти больного, наступившей в результате множественных злокачественных новообразований с сопутствующей дыхательной недостаточностыо, было подписано доктором медицины Джоэлом Фишером и доктором медицины Сетом Лазарусом.
На известие, сообщенное ей по телефону, вдова среагировала слезами и возгласом облегчения:
— Слава богу! Слава богу!
Поскольку хроникам на ночь давали снотворное, ночные смены у Барни Ливингстона проходили спокойно, и он завел обычай звонить по телефону своим однокашникам, если те тоже находились на дежурстве. (Лора даже попробовала синхронизировать свой график с графиком Барни.) Еще можно было звонить на Западное побережье, где в силу разницы во времени люди уже освобождались и отправлялись спать.
В одном таком разговоре Ланс Мортимер небрежно заметил:
— А кстати, я дал твои координаты человеку по имени Линдси Хадсон.
— Это он или она?
— В случае Линдси пока трудно сказать, он еще сам не решил. Мы с ним учились в колледже, а теперь он редактор еженедельника «Вилледж войс». Он спросил, не знаю ли какого-нибудь грамотного врача, поскольку они встречаются еще реже, чем доброкачественные опухоли. Вот я тебя и предложил.
— Спасибо, Ланс — ответил Барни, искренне польщенный. И пошутил: — А почему только меня одного? У тебя же всегда есть запас.
— Доктор Ливингстон, на сей раз в запасе никого не оказалось.
Ланс не соврал. Через два дня позвонил Хадсон и попросил Барни написать небольшой очерк с анализом психодинамики пьесы Олби «Кто боится Вирджинии Вулф?».
Барни работа очень понравилась, и он дал понять что в будущем охотно откликнется на подобные предложения.
Естественно, ему поручили рецензию на кинематографическую версию биографии Фрейда, снятую Джоном Хастоном. Барни определил ее как «наименее удачные часы жизни Великого Мастера».
Заметка привлекла внимание редактора недавно созданного журнала «Нью-Йоркское книжное обозрение», и тот пригласил Барни пообедать в «Четыре времени года».
На другой день ему был доставлен экземпляр «Доктора Живаго». Задание формулировалось так: написать об образе медика в литературе, взяв за основу роман Пастернака.
— Кастельяно, я погорячился, когда взялся за это дело, — признался он в тот же вечер. — Это было самонадеянно с моей стороны.
— Перестань, Барн, насколько я могу судить, такая самонадеянность — основа всего журнала. А кроме того, я не сомневаюсь, что ты прекрасно справишься.
Он собрался попрощаться, но Лора неожиданно добавила:
— Впервые, Ливингстон!
— Ты о чем?
— Впервые мне пришлось вселять в тебя уверенность, а не наоборот.
— Ливингстон, я хочу прочесть тебе письмо, которое только что получила от Греты Андерсен.
— А можно в другой раз? Я правда не в настроении.
— Нельзя! — строго отрезала она. — Заткнись и слушай. «Дорогая Лора, надеюсь, у тебя все в порядке. Я парю в небе, как флаги в День независимости: я поборола свои фобии и стала полноценной женщиной…»
— Лора, — взмолился Барни, — неужели мне так необходимо выслушивать эти банальности?
— Слушай дальше. — Она продолжила: — «Больше того, мне наконец повезло. Это настоящая любовь. Энди говорит, у него никогда не было такой замечательной…»
— Что еще за Энди? — перебил Барни.
— Эндрю Химмерман.
— Тот самый Химмерман? Который написал эту классную книгу о становлении личности у подростков?
— Именно тот самый. Судя по всему, он поработал над «личностью» Греты. От колен и выше.
— Что? — возмутился Барни. — Это противоречит всем этическим нормам. Хотя… от истерички Греты этого следовало ожидать. Лора, ты же была на практике в психиатрическом отделении. Ты никогда не слышала о таком понятии, как перенос? [29]
— Извини меня, Барни, но это больше похоже на «перемещение». Насколько я поняла, они только что выходные вместе провели в Южной Каролине.
— И ты веришь в эти болезненные фантазии?
— Письмо написано на бумаге отеля «Хилтон».
— Значит, она туда поехала сама, чтобы пофантазировать вволю.
— Ага, а фотография их обоих на краю бассейна — тоже плод воображения?
— Так может, там какая-нибудь конференция проводилась?
— А почему они тогда держат друг друга в объятиях?
— Ничего себе! Я слыхал, такое иногда случается. То есть он не первый, кто нарушил клятву Гиппократа.
— Нет, конечно. Но он первый, кто нарушил неприкосновенность Греты, а это намного хуже.
— Кастельяно, если это правда, то Химмерман заслуживает отлучения. Но мне кажется, ты на меня кричишь, потому что хочешь на мне отыграться за поругание своей подруги.
Лора задумалась.
— Пожалуй, ты прав, Барн, — тихо сказала она.