Беннет попросил Фаркаша разрешить ему во время процедуры смотреть на осциллограф. Профессор ответил отрицательным жестом. Он словно говорил: «Как бы сведущ ты ни был в своей сфере, в моей области ты не специалист».
Но на самом деле на экран вполне можно было и не смотреть, поскольку и врач, и пациент, и притаившийся в углу Барни могли отчетливо слышать шипение и скрип динамика, дававшие слуховое представление о том, как передаются импульсы по периферической нервной системе Беннета.
Для Беннета эта процедура была равносильна электрическому стулу.
Хотя он не морщился от болезненных ударов, получаемых его руками, звуки, которые он слышал, подтверждали страшную правду. Барни уже высказывал опасения, что у Беннета ущемлен нерв в шейном отделе позвоночника. Он даже взял на себя смелость объявить, что инстинкт диагноста говорит ему о непоправимости ситуации.
Но пока это была лишь более или менее обоснованная врачебная гипотеза.
Теперь же все трое видели, что дела плохи.
Итак, когда Фаркаш с довольной улыбкой, поскольку его диагноз подтвердился, в очередной раз воскликнул: «Ага!» — он фактически подписал смертный приговор карьере Беннета в хирургии.
Барни настоял на том, что домой Беннета отвезет он. Впервые в жизни возражений не последовало, Беннет сел в пассажирское кресло и откинулся на подголовник.
— Голова кружится? — встревожился Барни.
— Да, — ответил Беннет. — Но это не самое страшное. Скажи мне, доктор Ливингстон, что делать хирургу, если он больше не может оперировать?
Вот в чем вопрос. Как объяснить человеку, почти двадцать лет шедшему к очередному витку своей карьеры, что все эти годы бессонных ночей, пота и крови пошли прахом под ударом полицейского сапога? И все потому, что Беннет, как представитель своей профессии, повел себя в высшей степени благородно.
Дома его ждал Хершель. Он знал, что это будет решающий день, и хотел быть рядом, когда сыну вынесут приговор.
Беннет замогильным голосом поведал ему свою новость.
— Послушай, — сказал Хершель, — это еще не конец света. Ты же остаешься врачом, сынок. Есть и другие специальности…
— Как, например, моя, — подхватил Барни. — Можно быть парализованным от шеи до пят и все равно приносить людям пользу как психиатр.
— Ну уж нет, спасибо, — горько пошутил Беннет, — твоей работой я стану заниматься только тогда, когда меня парализует выше шеи.
Барни вышел в греческую пиццерию на Хоу-стрит и принес ужин на троих. Судя по всему, пока он ходил, Хершель успел перебрать Беннету все мыслимые медицинские специальности, для которых поврежденная рука препятствием не является. Но его сын был непреклонен:
— Папа, я уже говорил тебе, что ни психотерапевтом, ни просто терапевтом я работать не хочу. А давать наркоз, пока оперирует другой, мне и вовсе будет невыносимо. Черт возьми, это же совершенно разные вещи! И с точки зрения темперамента, кажется, мне ни одна другая специальность не подойдет.
Он взглянул на Барни:
— Ливингстон, ты был бы счастлив, занимаясь пересадкой почек?
— Ни за что! — признался Барни. И повернулся к мистеру Ландсманну: — Сэр, боюсь, что Беннет в самом деле прав. И в былые времена хирурги стояли особняком от всех других врачей. А Беннет — прирожденный хирург. У него и реакция, и настрой, и решительность в действиях! И — одержимость.
— Прекрати свою надгробную речь! — криво усмехнулся Беннет. — Побереги красноречие до того момента, как я улягусь в гроб.
Он сжал руками виски и сказал:
— Боже мой, как же болит голова! Должно быть, от наркоза. Или вы мне что-то подмешали, а? Мне нужно подышать.
Он подошел к двери на террасу и подергал ручку. Она не подавалась. Он потянул опять.
И тут понял, что ее запер Барни. Он повернулся к ДРУГУ:
— Очень предусмотрительно, Ливингстон! А тебе не кажется, что если мне вздумается покончить с собой, то я найду более удачный способ? Скальпелем я еще владею. Могу нарезать себя на тонкие ломтики.
Потом едва слышно добавил:
— Я и так уже труп.
Барни поднялся и встряхнул друга за плечи.
— Нет, Беннет, ничего подобного! Тыжив! Ты, главное, прекрати себя жалеть и сядь, поговорим. Давай лучше подумаем, что тебе теперь предпринять.
— Первым делом я подам иск на весь штат Коннектикут, — зло объявил Беннет.
— А потом?
Беннет сел и с отчаянием помотал головой.
— Не знаю, Барн, — ответил он тоном, полным безысходности. — Я в самом деле не знаю, что мне теперь делать. Помоги мне! — Он поднял голову. — Пожалуйста!
Барни уселся напротив.
Знаешь, приятель, не следует врачам лечить своих близких. А ты для меня как брат. Так что будем считать, что сеанс неофициальный.
— Ладно, Барни, — сухо ответил Бен. — Говори свое братское слово.
— Во-первых, ты действительно прекрасно знаешь медицину. И можешь превосходно работать практически в любой специальности. Это если отбросить эмоции и рассуждать рационально. Ты сейчас слишком озлоблен, Бен. А психиатрия в таких случаях предлагает только один выход.
— И какой же?
— Судебную медицину.
По лицу Беннета было видно, что Барни попал в точку.
— Барни, — смущенно вставил Хершель, — а почему ты ему именно эту сферу предлагаешь?
— Мистер Ландсманн, — ответил тот, — судебная медицина — одна из самых сложных медицинских специальностей. — Он перевел взгляд на своего друга и продолжил: — Но я знаю, что мой приятель Бен легких путей не любит. И у него все для этого есть: знания, быстрота реакции, а главное — мужество, какое требуется для решения любой загадки. Ну, что скажешь? Может, подумаешь? Это тебе посложней любой хирургии будет!
Пока Барни разъяснял особенности работы судебного медэксперта Хершелю, Беннет рассуждал про себя:
«Эй, ребята, это же означает еще три года учебы! А может, и все четыре. Зато в результате ты станешь врачом из врачей и юристом из юристов. И у тебя будет то, чего так жаждет твоя натура, — борьба».
Беннет сидел, опустив голову, а Барни с Хершелем ждали его реакции.
— Пап, ты-то как думаешь? — спросил он.
— Я не могу брать на себя смелость что-то советовать, Бен. Могу только высказать свое мнение, а ты уж сам решай. Но мне кажется, это хорошая идея. Все зависит от того, готов ли ты снова сесть за парту и начать все сначала.
— Ну, не совсем сначала, пап. Можно рассматривать это как очередную ординатуру.
— Так ты не против? — волновался Хершель.