– Да разве можно уберечься от сущности разрушения?!
– А что? Нельзя?
Лизавета сокрушенно покачала головой. Архиповская тупость ее ужасала. Он долил в стакан пиво.
– Так… чем я могу помочь?
– Девочку не оставьте, – просвистела Лизавета и приложила ладони с растопыренными пальцами к щекам. – Если что случится, не оставьте девочку!
– Да ничего не случится! – с досадой сказал Архипов. – Что вы выдумываете, ей-богу, Лизавета Григорьевна! Сколько мы с вами уже беседуем? Минут сорок? И все про сущность разрушения и инопланетные диски!
– А что? – спросила Лизавета и отняла руки от щек.
– Да ничего! Чушь все это!
– Это не чушь, – медленно начала Лизавета, – это истина. Божественная истина.
– Божественная истина в том, что сейчас полдевятого, а у меня еще полно работы.
– Владимир Петрович, вы можете не верить ни в образ бога, ни в сущность разрушения, ни… ни во что, – тут она внезапно горько всхлипнула, как будто Архипов оскорбил ее, но постаралась держать себя в руках. – Я, например, нисколько не верю в ваши элементарные частицы, но я же не говорю вам, что их нет!
Архипов тоже имел об элементарных частицах самое смутное представление, и ему стало стыдно. Он достал сигареты, но закуривать не стал.
– И все-таки, почему вы решили, что вас хотят убить?
– Я чувствую колебания материи, – всхлипывала Лизавета. – В последнее время они стали очень ощутимы. Особенно когда я выхожу из дома.
– И где колебания материи сильнее всего? Вы чувствуете?
Лизавета посмотрела на него. В глазах у нее стояли самые настоящие, чистые и горькие слезы.
“Человек и впрямь может убедить себя в чем угодно”, – подумал Архипов.
– Возле Чистых прудов, – призналась Лизавета, – знаете, даже когда я просто стою на балконе и смотрю в сторону Чистых прудов, я чувствую, как начинает вибрировать материя.
– Это потому, что под площадью работает отбойный молоток, – объяснил Архипов глубокомысленно, – там строят подземный гараж. Я вчера ехал с работы в двенадцатом часу и такие колебания материи чувствовал! Думал, выйду из машины, дам по морде этим… колебателям. И не вышел. Наверное, стоило, да?
– Вы все слишком упрощаете, Владимир Петрович. А это, по-вашему, что такое?
И она театральным жестом выхватила из складок своего немыслимого одеяния нож. Нож выглядел внушительно, зловеще блестел и был очень похож на хлебный.
– Это? – переспросил Архипов. – Это нож, по-моему.
– Это не просто нож! – Лизавета повернула его лезвием к себе. Лезвие было длинным. – Это сосредоточение сил зла, идеальное орудие убийства! Посмотрите на эти каббалистические символы!
Действительно, на черной ручке были то ли вырезаны, то ли намалеваны какие-то нелепые знаки.
– А… что это за символы? – От греха подальше он взял у нее нож и стал рассматривать. Рукоятка была пластмассовой, лезвие широким, сталь не слишком тонкой. Архипов поискал надпись “Мейд ин Чина”, но с первого взгляда не нашел.
– Это символы смерти, крови и убийства, – отчеканила Лизавета.
Архипов провел пальцем по лезвию: не так, чтобы очень острое, – а потом по рукоятке. Символы оказались даже не нацарапаны, а вырезаны.
– Это вы вырезали?
– Да что вы, Владимир Петрович! Что за кошмар вы говорите! Конечно, нет. Этот нож – предвестник убийства.
– Что значит – предвестник?
– Он предвещает смерть, – сказала Лизавета со сладким ужасом. – Он приходит, и следом приводит смерть.
– А как он к вам… пришел?
– Это тайна, не подвластная людям, – заявила Лизавета гордо. – Никто и никогда не видел, как он появляется. Никто и никогда не слышал звуков, свидетельствующих о его появлении. Порой мистические знаки предшествуют ему, как дождь кровавый или затмение небес.
– Он у вас давно?
– Два дня. Я проснулась утром и нашла его под своей кроватью. Я сразу поняла, что следом идет смерть.
– А мистических знаков что-то не было, – проговорил Архипов задумчиво. – Ни дождя кровавого, ни затмения небес третьего дня не наблюдалось. А? Не наблюдалось, Лизавета Григорьевна?
– Знаки могли быть невидимы.
– Ну конечно! – спохватился Архипов. – Невидимы!
Он еще поизучал нож, а потом осторожно положил его на стол. Рукоятка звякнула, и нож закачался из стороны в сторону. В широкой полоске лезвия отражался свет.
– Меня пытались столкнуть с лестницы, – сообщила Лизавета, пристально следя за его лицом. – Вчера. Я возвращалась из магазина уже довольно поздно, почти стемнело. Я поднялась на лифте, на нашем этаже свет почему-то не горел. – Теперь она говорила очень быстро. – Я спустилась до пятого этажа и стала искать ключ, там было светло. Я долго не могла его найти и наклонилась, чтобы поставить сумку, и в этот миг!.. – Она закрыла глаза. Нож все качался из стороны в сторону. – В этот миг меня схватили за ноги и стали тащить к перилам. Вы знаете нашу лестницу, Владимир Петрович!
Владимир Петрович лестницу знал.
Если чего и боялся Архипов – до судорог в позвоночнике, до холодного пота, до скрученного в спираль дыхания, – так это высоты.
Он не мог смотреть вниз со второго этажа. На третьем у него начиналась тошнота, а с десятого он хотел немедленно броситься вниз, сознавая одно – бездна ждет его.
Притягательная, холодная и волнующая. Предназначенная для него.
Он схватился за пиво, но стакан был пуст. Тогда он быстро закурил, забыв, что Лизавета “не выносит табачный дух”.
– И что произошло дальше?
– Дальше… – Она медленно опустила веки с нарисованными синими стрелами, как бы не в силах сопротивляться ужасающему видению, представшему перед ее мысленным взором. – Меня тащили, а я… боролась изо всех сил. Мне стало страшно, но я была уверена, что мой час еще не пробил. Не знаю, почему я была в этом уверена, но знала совершенно точно и…
– Что? – спросил Архипов.
– И мне удалось вырваться и дотянуться до звонка в соседнюю квартиру! У них всегда кто-то есть…
– Знаю.
Эту коммуналку, последнюю в доме, Архипов ненавидел всей душой и все про нее знал. Про нее все соседи все знали.
Трудно было не знать, когда периодически дядя Гриша, коммунальный слесарь, бывший метростроевец, и его жена Сергеевна, бывшая ударница пункта утильсырья, занимались воспитанием внуков Кольки и Лехи, в очередной раз водворенных в семью из детского приемника, а потом начинали праздновать что-нибудь, забывая долупить Кольку с Лехой, и принимались петь.