– Могу, – мрачно сказала Аллочка, – я теперь все могу.
Кира сунула в карман телефон, так и не нажав “отбой”, и некоторое время помнила о том, что Сергей совсем рядом, в маленьком телефонном тельце, болтающемся в кармане, а потом забыла.
Батурин уезжал почти последним, когда сумерки уже засинели между домами, и небо стало темней и выше, и по-вечернему остро запахло землей, взрытой колесами тяжелых машин, утренним дождем, так и не убравшимся с тротуаров, жареным мясом из ресторанчика напротив. И музыка оттуда вдруг грянула, как бы свидетельствуя о том, что вечер уже близко, уже почти начался – самое лучшее время в жизни, вечер пятницы.
Кира давно уехала, Сергей забрал ее, и Батурину приятно было думать, что она оказалась такой… крепкой и неистеричной. Еще неизвестно, что бы получилось, если бы она не достала ему нож. Навыки навыками, но у него давно не было… практики во всех этих делах, он вполне мог замешкаться, привлечь к себе внимание раньше времени, и все пошло бы кувырком, даже учитывая, что до штурма оставались считанные секунды.
Никто не пострадал при этом самом штурме, и это его заслуга, капитана Григория Батурина, это уж точно.
Только палку он так и не нашел. Куда она могла деться? Он весь вестибюль исходил – нет палки!
Дома у него была еще одна, самая первая, с которой он тогда выписался из госпиталя, но она была неудобная, и вообще Батурин ее не любил.
Она напоминала… о войне, а он не хотел о ней вспоминать и никогда не вспоминал, вопреки сентиментальным телевизионным сюжетцам о том, что, “собираясь вместе, они часто вспоминают высоту и открывшийся за ней поворот дороги, за которым их ждал тот самый бой, ставший для многих последним”.
Сюжетцы он тоже не любил и никогда не смотрел.
И комментаторов не любил. В отличие от военных корреспондентов на войне они никогда не были, и все, что они говорили, звучало до невозможности фальшиво, и как-то глупо, и как-то слишком красиво, и ненатурально трагично, в общем, совсем не так, как это видел он, капитан Григорий Батурин.
…Да где ж эта палка-то, мать ее возьми? Куда могла деться? Может, забрали как сувенир?
Нога болела подло и тяжко, норовила подвернуться, когда он наваливался на нее, – устала за день. И есть ему хотелось очень сильно, все из-за того, что из соседнего ресторанчика так славно и вкусно пахло жареным мясом. Он подумал было даже зайти, но вспомнил, что джинсы в крови, и рубаха в крови, а куртку затоптали ногами так, что придется отдавать в химчистку, и неизвестно еще, очистят ли ее там.
В довершение всего выяснилось, что машину отогнали неизвестно куда. Кирин “Фиат” остался на стоянке, и еще несколько машин остались, а где его – неизвестно.
Завтра придется искать. Найдет, конечно, но даже мысль о том, что он сейчас потащится домой на общественном транспорте – сначала метро, потом троллейбус, потом чахлый скверик, потом пятый этаж без лифта и без палки, – была убийственной.
Он глупо поотряхивал свою куртку, тихо ругаясь, что отказался уехать с мужиками, – а ведь Креп звал, и Леха звал! – потоптался немного и захромал мимо копошившихся в стекле и грязи “федералов” и эмвэдэш-ников к улице Маросейка.
– Григорий Алексеевич!
Он остановился и оглянулся, стискивая зубы. Ну, конечно. Только вас нам и не хватало.
– Григорий Алексеевич, простите, пожалуйста!.. Она бежала к нему от своей машины, чистенькой и элегантной, как костюмчик прет-а-порте, даже дверь за собой не захлопнула, так и оставила нараспашку, самоуверенная, избалованная, богатая девчонка, ничего не знающая о жизни.
– Вы давно должны быть дома, – сказал он чудовищным тоном и моментально возненавидел себя за этот тон, – чего вы выжидаете?
Она смотрела ему в лицо, шарила глазами по физиономии. Что высматривала? Ему вдруг показалось, что ее темные глазищи оставляют на его коже борозды и выбоины – так горячо она смотрела.
– Я… – Аллочка заправила за ухо черную прядь и опять уставилась на него. – Я поняла, что вашей машины нет. Я… Можно я вас подвезу? Пожалуйста, Григорий Алексеевич!
Он должен был сказать “нет”.
В отличие от нее он все знал о жизни, и точно знал, что там она насочиняла себе сегодня – благородный герой, раненый боец, принц с автоматом, герой боевика, твою мать! – и знал, чем все это может кончиться. Еще он знал, что даже если ему внезапно станет двадцать пять лет, исчезнет хромота, и постоянная подлая боль, и из головы заодно уж исчезнет все, что там накопилось, и с кожи пропадут бугристые уродливые перетянутые шрамы, содеянные полевым хирургом из месива, в которое превратилось тогда его тело, – все равно он не годится для нее.
Он журналист – наверное, неплохой, – и трудоголик, и живет на то, что получает в кассе в день зарплаты, и в отпуск ездит под Псков в деревню, где до сих пор колупается дед, единственный оставшийся от семьи.
Папа – президент банка, и мама – хозяйка Дома высокой моды, а также Сорбонна, Лазурный берег, серфинг на Бали, домик под Цюрихом, горные лыжи в Давосе никогда не будут иметь к нему никакого отношения.
Он должен сказать “нет”.
– Григорий Алексеевич, – словно собравшись с духом, начала она снова, – я… так долго вас ждала! Пожалуйста!
– Хорошо, – наконец согласился он, презирая себя, во-первых, за то, что согласился, а во-вторых, за то, что так долго ломался, – черт с вами. Везите.
Изо всех сил стараясь не хромать и от этого, и от усталости хромая больше обыкновенного, он заковылял к ее машине. Она обежала его и открыла ему дверь.
Он зарычал сквозь стиснутые зубы.
– Я не инвалид и не ветеран Первой мировой, – процедил он. Проклятые зубы все никак не разжимались. – Не надо так уж подчеркивать мою… неполноценность.
– Я не подчеркиваю, – забормотала она в испуге. Кажется, ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не пристегнуть его ремнем, как младенца. Она даже руку протянула и, опомнившись, стала делать этой рукой какие-то странные пассы возле его носа. Добравшись таким образом до приемника, она нажала кнопку. Приемник бодро запел.
– Мне на Речной вокзал, – проинформировал ее Батурин, кое-как вытянул ногу и закрыл глаза. – Выезжайте на Ленинградское шоссе.
Аллочка нажала на газ, и низкий “би эм даблю”, как выражались продвинутые клерки у них в редакции, стал выбираться на Маросейку.
– Ты так долго меня караулила? – спросил он, не открывая глаз, позабыв, что они на “вы”. – Всех отпустили три часа назад!
– Я очень боялась, что ты с этими уедешь. Со своими друзьями, – быстро ответила она.