Батурин посмотрел на нее.
Она не только боялась. Она загадала.
Если уедет, значит, все. Конец. Ничего и никогда у них не выйдет.
Если не уедет, они будут жить долго и счастливо, и умрут в один день, и она будет любить его так, как мать всю жизнь любит отца, и они заведут собаку, и мальчика назовут Алешей, а девочку Катей, а если второй тоже мальчик, то…
– Я тебе не нужен, – сказал Батурин с нажимом и опять закрыл глаза, – ты все придумала, еще когда я… разговаривал с тобой в коридоре в первый раз, а эта дура нас подслушивала из телефонной будки. Как ее? Зинуша?
– Верочка, – поправила она.
– Вот именно.
Он все-таки должен сказать “нет”. Ну, вот хоть сейчас. Хоть как-нибудь. Он должен сказать, а она должна понять и… освободить его. Он тоже сделан не из железа, и неизвестно, насколько в нем хватит унылого, тягостного инвалидного благородства.
– Ты кто? – вдруг спросила Аллочка. – Ты кто, Батурин?
Он не стал делать вид, что не понял.
– Спецназ. После армии закончил училище, служил в… разных местах. Ранили, я ушел.
– Сразу… к нам?
– К вам, – передразнил Батурин. – Или ты думаешь, что военных не учат писать?
– Батурин, ты пишешь не как военный, а как журналист, – сказала Аллочка тихо, – как журналист экстра-класса. У нас так пишет еще только Кира, а больше никто.
– У меня, должно быть, талант, – резюмировал Батурин и не выдержал, посмотрел на нее еще раз.
У нее были очень черные волосы, чуть-чуть не достававшие до плеч, выстриженные неровными прядями. Пряди разлетались в разные стороны. Профиль классической красавицы, уверенный подбородок, энергичная шея. Он слышал, как она пахнет – порохом и духами, – и видел ее руки, держащие руль. Никогда в жизни ничто не казалось ему таким сексуальным, как ее руки на черном пластике толстого руля – длинные пальцы, тонкие кисти, узкие запястья.
Он даже не поцеловал ее ни разу в жизни. Он понятия не имел, как это – поцеловать ее. Он вообще не ;лишком уверен, что ее можно целовать. А ее пальцы? Сожмутся в кулаки, стискивая его, или вопьются, как щупальца, или оттолкнут его?
Он взялся за больную ногу – чтобы не забыться ненароком – и стал смотреть в окно. Это было намного безопаснее.
– Господи, – пробормотала Аллочка, – что же это за дела такие? Главного у нас убили, в заложники нас захватили! Мама мне не поверила. Говорит – ты просто проспала и выдумываешь. Это потому, что я должна была им позвонить с утра и не позвонила. А потом оказалось, что они уже в Париже. Они сегодня улетели в Париж, – объяснила она зачем-то.
– Понятно.
“Би эм даблю” проехал еще совсем немного и остановился в густеющих синих и теплых сумерках. Это был никакой не Речной вокзал.
– Что? – спросил Батурин и посмотрел в окно. За окном виднелись низкий заборчик, ступеньки и кованые железные ворота, а за ними дом, похожий на океанский лайнер, и будка со шлагбаумом, а в будке охранник. – Куда ты меня привезла?!
– К себе, – заявила Аллочка решительно и, дернув, отшвырнула привязной ремень. Ремень поехал вверх с приятным звуком. – Я привезла тебя к себе домой.
Батурин помолчал.
– Зачем?
– Затем, что я не доеду до твоего б…кого Речного вокзала! – закричала она и заплакала. Вернее, она не заплакала, а слезы сами по себе хлынули из ее глаз и стали капать Батурину на руки, очень горячие, очень тяжелые.
Он стал вытирать их, потому что боялся слез.
Мама умерла, и все соседские тетки утопали в слезах. Ему было семь лет, когда он понял очень отчетливо, на всю оставшуюся жизнь: раз слезы, значит, горе, сравнимое с тем, что было у него, когда умерла мама.
– Прости, пожалуйста, – забормотал он, хотя ни в чем не был виноват, – конечно. Раз ты не можешь. Конечно. Не надо было меня ждать так долго. Ты сильно перенервничала, я знаю.
– Я не перенервничала! – выкрикнула она злобно и бросилась на него.
Ее губы обрушились на его губы, и она стала целовать его так, как никто и никогда в жизни его не целовал. Она почти кусалась, прижималась, выбравшись из своего сиденья, и ему пришлось подхватить ее и прижать, чтобы она не упала. Черные волосы лезли ему в лицо, шелковые тряпки ее костюма задирались, открывая стройные бедра, и когда ладонями он почувствовал ее кожу – горячую, как давешние слезы, – в голове у него что-то произошло.
Все. Назад дороги нет.
На самом деле и не было никогда, это он придумал, что есть. Из трусости.
Подхватив в ладонь ее затылок, он притиснул Аллочку к себе – еще ближе, еще больше, чтобы уж точно нельзя было отступить, – и начал быстро целовать ее щеки и губы, которые как будто разгорались от его поцелуев, и жар стал стремительно распространяться, как в высохшем лесу, и отравил кровь, и ударил в голову, в спину и в ноги, и он даже завыл тихонько от этого жара и оттого, что не может получить ее немедленно, прямо здесь, на узком сиденье двухместной спортивной машины, перед будкой с охранником и домом, похожим на многоэтажный океанский лайнер, будь оно все проклято!
– Я не перенервничала, – бормотала она ожесточенно, у самых его губ, – я не перенервничала! Ты просто ненормальный, Гришка! Я хочу тебя с тех пор, как ты налетел на меня в коридоре и сказал, чтобы я проверила компьютер на вирусы! Я спать не могу, я есть не могу, я думаю только о тебе, день и ночь, а ты… ты даже знать меня не хочешь!
Запищав, она расстегнула последнюю пуговицу на его рубахе, распахнула ее и снова кинулась на него. Только теперь она прижималась прямо к нему, к тому месту, где тяжело бухало огромное чужое сердце, и там, где она прижималась, кожа становилась влажной и болезненной, как будто слишком натянутой, как на барабане.
– Это ты, – бормотал Батурин, тиская ее, – это ты ненормальная. Ты не можешь. Мы не должны. Ты хоть понимаешь, что мы не должны?
Почему-то он ничего не видел и не сразу понял, что это ее волосы закрывают ему свет, и он сильно дернул ее за волосы, заставив откинуть голову назад, и впился в ее шею, оставляя на ней красные вампирские следы.
Его руки были под ее одеждой, гладили, узнавали, мяли ее, ногой он придавил ей ногу, заставив вскрикнуть.
Только с ней. И прямо сейчас.
– Нет, – тяжело дыша, сказала она ему в губы, – прямо сейчас, но не здесь.
Он мимолетно удивился, потому что ничего не говорил вслух, просто она читала его мысли, но он не знал, что теперь должен отпустить ее.