— Не очень, — сказал Кирилл.
— Вот, может, вас отобью у Настасьи. Хоть развлекусь.
— Не отобьете.
— Почему?
— Потому что мне не хочется, чтобы вы меня отбивали.
— Мало ли чего вам не хочется!
— Отбить можно того, кто хочет, чтобы его отбили, — сказал Кирилл назидательно, — а я не хочу. Поэтому не отобьете. Если хотите, давайте будем разговаривать нормально. Как люди. Если не хотите, то я пойду, пожалуй. Мне испанские танцы танцевать лень и не интересно.
— Значит, вы меня боитесь, — заключила Света гордо.
— Боюсь, — признался Кирилл, — вас не бояться — глупо. Ну что? Станем разговаривать?
— О чем мне с вами разговаривать? — вдруг крикнула она. Лицо сморщилось, губы набухли, нос стал неуместно большим, и Кирилл понял, что она сейчас зарыдает.
— Подождите, — сказал он торопливо, — не рыдайте. Я не хотел вас обидеть.
— Да неужели вы думаете, что меня может обидеть всякая… всякая дрянь вроде вас?! — снова закричала она и быстро вытерла слезы. — Неужели вы думаете, что я не понимаю, зачем вас сюда принесло?! У вас же на лбу написано, что вы решили поживиться! Вас здесь никогда не было, пока не было наследства, а теперь вы тут как тут, во все лезете, всех выспрашиваете, во все вмешиваетесь, шуточки какие-то отпускаете! Настасья дура, она не понимает, но я-то все вижу! Все!
— Я не понял, — осторожно проговорил он, — вы так за сестру переживаете? Хотите принять удар на себя?
— Какой удар? — всхлипывая, спросила Света.
— Меня.
— Вы не запудрите мне мозги, — сказала она и стала глубоко дышать, отчаянно стараясь больше не рыдать, — я не Настасья. У меня есть глаза. Бабушка была права — вы редкая сволочь. Не зря она ее предупреждала. Но разве Настя послушает!
Она говорила Кириллу, что он сволочь и дрянь, с таким удовольствием, что он подумал — это она себя убеждает. Ей легче будет смириться с фактом существования мужчины в жизни сестры, если этот мужчина окажется дерьмом.
Он даже похвалил себя за проницательность.
— Вы за Настю не волнуйтесь, — посоветовал он, — все будет в порядке.
— Зачем вы приехали?
— Затем, что меня пригласили.
— Нет, вы приехали, чтобы разнюхать, подходит вам это или не подходит.
В какой-то степени так оно и было, но Кирилл не собирался признаваться в этом Свете.
— Почему, почему Настасья такая дура?! И ей так везет! Все ее любят, дома ей оставляют, на работе ценят, а она просто дура!
— А вас кто не любит?
— Никто! Меня никто не любит. Меня любил только папа, но он погиб, и больше никого не осталось. Даже Сонька, идиотка, и та счастливее меня!
— Знаете что, — сказал Кирилл, — нельзя всех окружающих считать идиотами и придурками. В этом ваша ошибка. А Соня, насколько я могу судить, человек абсолютно несчастный. Так что успокойтесь. Вы целый день в гамачке полеживаете и ванны принимаете, а она мамашу сторожит и гадости всякие от нее выслушивает.
— Раз выслушивает, значит, заслужила, — ответила Света, — дайте мне сигарету!
— Возьмите сами. Я вам не гарсон в ресторане.
Она вытряхнула сигарету из его пачки. Ее глаза, уже абсолютно сухие, горели диким огнем, как у рыси.
Вот на кого она похожа. На рысь. Только кисточек на ушах не хватает.
— Наша святая Соня три года назад втюхалась в жуткую историю, — быстро сказала Света и выдохнула в лицо Кириллу дым. Он помахал рукой и чуть-чуть передвинулся на лавочке. — У них в госпитале лежал какой-то мужик. Она за ним ухаживала, мыла его, судна выносила — все очень романтично. И влюбилась. Дура. Наверное, на нее судна повлияли. И он в нее влюбился! Представляете?! — Света захохотала так, что поперхнулась дымом и долго кашляла, перегнувшись в гамаке. — Влюбился! В нашу Соню!
— Ну и что? — спросил Кирилл.
— Как будто в нашу Соню можно влюбиться! Господи! Ходячий шкаф с лекарствами, швабра, крыса! Вы видели ее лицо?! А нос? Этот крысиный хвостик вы видели?! Да ее надо в Кунсткамере показывать как образец урода, и надпись сделать, что это живая особь, а не фантазия этнографа! И она поверила, что он в нее влюбился, этот, который с суднами! И стала к нему на свидания бегать, и замуж собралась, и нам рассказала, какой он хороший, в Афганистане воевал или в Чечне, что ли! Хорошо хоть адрес свой ему не дала, дура!
— Да почему дура? — устав от Светиных эпитетов, спросил Кирилл. Нечто в этом роде он и предполагал, когда услышал, что тетя Александра говорит своей дочери про то, что она ее «тогда не пустила», и дочь ее теперь за это ненавидит. Теперь стало более или менее ясно, куда она ее «не пустила».
— Да потому что он был уголовник! — в лицо ему выкрикнула Света и опять захохотала. — Он был самый обыкновенный уголовник, а никакой не герой-«афганец»! Он у них прятался от ментов.
— Что?!
— То, — передразнила Света, очень довольная произведенным эффектом. Настин ухажер был явно ошеломлен и, пожалуй, испуган. Отлично. Пусть теперь думает, что попал в криминальную среду. Такие, как он, боятся всего на свете, так что, может, завтра его здесь и не будет. — Этого козла повсюду искали, а он в это время с Сонькой в госпитале отдыхал. Если бы вы знали, какой у нас был грандиозный скандал! Сонька хотела отравиться, тетя Александра была в истерике, Влад бегал от одной к другой, вытаращив глаза, моя мать у них жила, тетя Юля доставала антидепрессанты, бабушка всеми руководила отсюда — полный вперед.
— Постойте, — спросил Кирилл, быстро соображая, — откуда это стало известно, что он уголовник? Его забрали в милицию?
— Нет. Не успели. Его фотографию в газете поместили. Он был знаменитый уголовник, не так, чтобы мелочь какая-то. И по фотографии его узнали.
— Кто? Кто узнал его по фотографии? Соня?
— Соня, — согласилась Света с удовольствием, — она увидела эту фотографию и побежала в аптеку, димедрол покупать, чтобы отравиться.
— Зачем в аптеку? У нее на работе мало димедрола?
— Она была не на работе, а дома. Да это не имеет никакого значения! Господи! Владик ее засек с этим димедролом, вызвали «Скорую», сделали промывание желудка и отвезли в психушку. Вот вам и Соня, божий одуванчик. Из-за уголовника димедролом травилась!