- Мне не нужно было тебе все это рассказывать? Надо было промолчать, да?
- Перестань, - поморщился я. - Я сам просил тебя разузнать все, что можно, про Аллу. Информация - главное оружие, не зря же говорят: предупрежден - значит, вооружен. И я не кисейная барышня, чтобы оберегать меня от неприятной информации, а то я, не дай бог, расстроюсь. Я тебе очень благодарен, Свет, правда, честное слово, очень благодарен. Кcтати, как ты думаешь, следствию уже известно, кто был любовником Аллы?
- К сожалению, да. Как раз сегодня я разговаривала с дамочкой, которая числится близкой подругой убитой, она сама мне рассказала, что с ней беседовал следователь и она ему поведала о твоем отце.
Что ж, так тому и быть. Я хотел отличиться и доказать, что Аллу Сороченко убили по личным мотивам, не связанным с бизнесом ее мужа, но официальное следствие перешло мне дорогу. Они сами занялись ее любовными связями. Видно, версия с бизнесом никак не проходит. Но отличиться я по-прежнему хочу, я по-прежнему хочу доказать родителям, что я не никчемный и не тупой. И есть еще одна вещь, которую я хочу. Я должен попытаться защитить отца, что бы я о нем на самом деле ни думал. И сделать обе эти вещи можно только одним способом: доказать, что убийство возле театра было на самом деле убийством водителя-охранника Николая Кузнецова, а вовсе не убийством Аллы Сороченко, которая просто стояла рядом, иными словами - под руку попалась, под пулю подставилась. Только не думайте, что я в этом уверен и собираюсь доказывать другим истину, в которой сам ни капли не сомневаюсь. Вовсе нет. Я не знаю, что стоит за этим чертовым убийством. Может быть, Аллу действительно убили из ревности или мести, и может быть, к этому действительно причастен мой отец. Я вполне это допускаю. Но если я хочу решить две свои задачи, то у меня есть для этого только одна возможность, только один путь, и я должен этот путь пройти, чтобы честно сказать себе: я сделал все, что мог. Если не получится - значит, не получится, не судьба. Но пробовать надо.
Мы со Светкой еще выпили, я проводил ее до самой квартиры (ночь все-таки, мало ли что), вернулся к себе и… растерялся как-то. Лечь спать? Или занять мозги любимым делом и вернуться к кассетам, запечатлевшим поведение котов в отсутствие хозяина? Или сесть в кресло, налить себе еще стакан, завернуться в плед и впасть в черные мысли? Впрочем, нет никакой гарантии, что я не впаду в эти мысли, если попытаюсь уснуть или займусь кассетами.
Спиртное облегчения не приносило. После того как первой дозой удалось справиться со спазмом, толку от виски не было никакого, но я все равно выпил еще. Почему-то начался озноб, я залез под горячий душ и стоял, наверное, минут тридцать, пока не почувствовал, что смертельно хочу спать. Быстро нырнул в постель, закутался поплотнее, свернулся калачиком и впал в те самые черные мысли, которые отчего-то не утонули в виски.
Все- таки интересно устроены у человека мозги. Или это только я один такой неправильный? Никогда мужчина, изменяющий своей жене, не вызывал у меня отрицательных эмоций. Мы, мужики, не кобели, просто мы -такие. Ну что с нами сделаешь? Все мои друзья-приятели-сослуживцы так или иначе, в тот или иной период своей жизни изменяли своим женам или постоянным подругам, и я рассматривал это как норму жизни. Подумаешь, большое дело! И вообще, как же без этого? Без этого никак нельзя. Но как только дело коснулось моей семьи, моего отца и моей мамы, оно сразу стало не просто большим - огромным. Потому что вдруг оказалось, что, кроме самого факта физической близости с другой женщиной (не с женой, то есть не с моей мамой), в супружеской измене наличествует масса привходящих факторов, о которых просто не думаешь до тех пор, пока это не имеет отношения к тебе самому.
В голове по-прежнему звучала предательская «Il balen», а перед глазами стояла мама, растворившаяся в папином пении, в его божественном голосе, верящая каждой ноте, каждому звуку и украдкой вытирающая слезы. Ведь она думала, что это - для нее. А отец ее обманывал. Она, такая красивая, такая способная, не стала делать собственную карьеру, она посвятила всю себя служению папе и его голосу, она отказалась от многого желанного для себя в угоду нужному папе, она выстроила свою жизнь для него и его искусства, и что он с этим сделал? Обманул ее, посмеялся над ней. Он предал маму. Она так ему верит, а он ее предал. Она старается быть в его глазах женственной, привлекательной, не утратившей красоты, она надевает нарядные платья, делает сложные прически, тщательно накладывает макияж и верит, что у нее все получается, что все ей удается, что она для него по-прежнему хороша, любима и желанна. А на самом деле все не так. Она не хороша, не любима и не желанна. Любимой и желанной для него стала молодая красавица Алла Сороченко, потому что ни одна женщина в пятьдесят пять лет не может быть желаннее двадцатипятилетней. Правда, Алле было не двадцать пять, а чуть за тридцать, но сути это не меняет. Так мир устроен. И так устроены мы, мужики.
Мне было обидно за маму. Обидно так, что, если бы я умел, я бы, наверное, заплакал. И еще мне было обидно за себя. В своей жизни я делал достаточно много неправильного, и такого, что не одобрялось родителями, но казалось мне самому вполне приемлемым и даже нормальным, и такого, что было объективно неправильно, и в глубине души я это признавал. И каждый раз родители объясняли мне мою неправильность и ставили папу в пример. Папа был олицетворением того, как можно жить, руководствуясь двумя понятиями: «надо» и «нельзя», а не понятиями «можно» и «хочу», как делает большинство из нас. Меня воспитывали в убеждении, что правильно - это так, как делает папа, а у всех, кто живет по-другому, просто не хватает силы воли, ума, мудрости, выдержки, ответственности, преданности своему делу, любви к своему искусству, будь то вокал, спорт или педагогика. Папа был образцом. А я был несовершенным и слабым, потому что не мог даже приблизиться к эталону, но я должен был к этому стремиться. Я мог быть недоволен словами или поступками отца, но я всегда отдавал себе отчет, что я недоволен не потому, что отец сделал что-то плохое, а исключительно потому, что лично меня это не устраивает. Короче, если совсем просто, то я не только любил папу, я уважал его. И что теперь? Как я могу уважать человека, который предал свою жену, мою маму, выставил ее на посмешище, унизил ее, растоптал все то хорошее, что было между ними за тридцать пять лет совместной жизни, выбросил это хорошее на помойку как ненужный хлам!
И еще я вспоминал, как стоял посреди гримерки и выслушивал папины слова о том, что я бездарный, глупый, непрофессиональный и никчемный. Я вспоминал, сколько ярости и праведного гнева было в его голосе, и только сейчас понимал, что же происходило на самом деле. Мой отец - великий артист, подозреваю, что даже покруче Шаляпина, он только что услышал, что на выходе из театра убита его любовница, его обуревают эмоции, которые он не может проявить, обнародовать, выплеснуть, а эмоции рвутся наружу, их невозможно удержать в себе, они в клочья раздирают внутренности и… И что же он делает? Он начинает кричать на меня. Он находит подходящий объект - неудалого сына, и орет на него, оскорбляет, выпускает пар. Его охватывают боль, страх и отчаяние, но он - великий актер! - находит способ дать им волю, прикрыв фиговым листком отцовского негодования. Он произносит слова, которых не слышит сам, он высказывает мысли, которых на самом деле нет в его голове, по крайней мере в тот момент. Может быть, он действительно считает, что такой сын, как я, не делает ему чести, но тогда, в гримерке, он думал вовсе не об этом, и не о своей репутации он беспокоился, и не жалости знакомых он боялся. Все его нутро содрогалось и кричало: «Алла! Алла! Любимая! Как же я без тебя?» И эти истинные, искренние вопли своей души он ловко маскировал оскорблениями, которые выкрикивал в мой адpec. Он просто заменил один объект другим. А рядом сидела мама и не понимала, что происходит в действительности.