«Думаю, я понимаю, — сухо ответила я, — но ты должен бы знать, что любовь и участие выражаются совсем иначе, не плетением закулисных интриг».
Тогда Гарольд поднялся и заявил, что они с Джен вовсе ничего не плели. Он взглянул в сторону туалета, когда говорил, и я поняла, что истинный смысл его фразы заключается в том, что это Джен не считает их действия плетением интриг. Он сказал, что все произошло не так, как я думаю, — что Литчфилд позвонил ему, а не наоборот.
"Ладно, — сказала я, — но почему тогда ты не положил трубку, когда понял, по какому поводу он звонит? Ведь это было нечестно с его стороны.
Что на тебя нашло, Гарольд?"
— Он стал ходить кругами — я даже думала, что он начнет извиняться, — когда вернулась Дженет, и тут произошло такое!.. Она спросила, где мои бриллиантовые серьги, которые они подарили мне на Рождество. Это была настолько резкая смена темы разговора, что поначалу я могла только брызгать слюной и думала, как бы действительно не сойти с ума. Но в конце концов мне удалось сказать, что они лежат на китайском блюде на комоде в спальне, как и всегда. У меня есть шкатулка для драгоценностей, но я держу эти серьги и еще пару хороших вещичек сверху, потому что от одного вида их у меня поднимается настроение. Кроме того, сережки дешевенькие, вряд ли кто-нибудь вломится в дом, чтобы украсть их. То же самое можно сказать о моем обручальном кольце и камее из слоновой кости, их я тоже держу на блюде. Луиза виновато посмотрела на Ральфа. Тот снова пожал ее руку.
Женщина улыбнулась и глубоко вздохнула:
— Это выше моих сил.
— Если ты не хочешь рассказывать…
— Нет, мне необходимо выговориться… Но только все равно после определенного момента я не могу припомнить, что же именно произошло. Все было так ужасно. Видишь ли, Дженет сказала, что она знает, где я их храню, но сережек там нет. Обручальное кольцо на месте, камея тоже, а вот серег нет. Я пошла проверить, и она оказалась права. Мы все перевернули, заглядывали во все углы, но не нашли. Они исчезли.
Теперь Луиза обеими руками вцепилась в Ральфа и говорила, казалось, только для застежки его куртки.
— Мы вынули всю одежду из комода… Гарольд отодвинул комод от стены и заглянул под него… Под кровать и под диван… И, казалось, каждый раз, когда я смотрела на Дженет, она поглядывала на меня своими сладенькими, широко открытыми глазками. Сладенькими, как тающее масло, и ей не надо было ничего говорить вслух, потому что я и так все знала. «Видишь? Понимаешь теперь, как прав доктор Литчфилд, позвонив нам, и как правы мы, договорившись о встрече? И какая же ты глупая. Потому что тебе настоятельно необходимо находиться в таком месте, как Ривервью Эстейт, и происходящее тому доказательство. Ты потеряла замечательные серьги, наш подарок к Рождеству, у тебя серьезные нарушения процесса мышления, доказательства налицо. Еще немного, и ты забудешь выключить газ… Иди душ…»
Луиза снова заплакала, и от ее слез у Ральфа защемило в груди — это были глубокие, скорбные рыдания человека, пристыженного до глубины души.
Луиза спрятала лицо у него на плече. Ральф крепче обнял ее. «Луиза, — подумал он. — Наша Луиза». Но нет: ему больше не нравилось такое обращение, если вообще когда-нибудь нравилось.
«Моя Луиза», — подумал он, и в тот же момент, как будто с одобрения некой великой силы, день снова начал наполняться светом. Звуки приобрели новый резонанс. Ральф взглянул на свои руки, переплетенные с руками Луизы, и увидел приятные, серо-голубые нимбы цвета сигаретного дыма вокруг них.
Ауры вернулись.
3
— Следовало выставить их за дверь в ту же минуту, когда ты поняла, что серьги исчезли, — услышал он свой голос, и каждое слово звучало отдельно.
Уникально. — В ту же секунду.
— О, теперь я это понимаю, — сказала Луиза. — Она только и ждала, когда я заглотну наживку, но я была так расстроена — сначала пререканиями по поводу поездки в Бангор, затем историей о том, что мой врач поведал им то, что обязан был хранить в тайне, а в довершение ко всему выяснилось, что я потеряла самую драгоценную из своих вещей. И знаешь, в чем вся соль?
Именно она обнаружила исчезновение сережек. И ты станешь винить меня, что я не знала, как мне поступить?
— Нет, — ответил Ральф, поднося ее руку к губам. Движение их рук в воздухе обрело звучание, напоминая хриплый шорох ладони, скользящей по шерстяному одеялу, и на мгновение он ясно увидел форму своих губ на тыльной стороне ее правой перчатки, отпечатанных в голубом поцелуе.
Луиза улыбнулась:
— Спасибо, Ральф.
— Всегда рад служить.
— Мне кажется, тебе отлично известно, чем все закончилось, да?
Джен сказала: «Вам действительно нужна забота, мама Луиза, доктор Литчфилд говорит, что вы вступили в ту пору жизни, когда человек уже не может позаботиться о себе сам, поэтому мы и подумали о Ривервью Эстейт. Простите, что прогневали вас, но действовать нужно было быстро. Теперь вы видите почему».
Ральф взглянул вверх. Небо казалось водопадом зелено-синего огня, перемежаемого редкими облаками, похожими на хромированные аэромобили.
Посмотрев вниз, он увидел Розали, по-прежнему лежащую у подножия холма.
Темно-серая «веревочка» уходила вверх от ее морды, покачиваясь на прохладном октябрьском ветру.
— И тогда я просто вышла из себя… — Луиза помолчала, улыбаясь.
Ральф подумал, что это первая за целый день улыбка, выражающая неподдельный юмор, а не только приятные эмоции. — Совсем не просто. Окажись тогда рядом мой внучатый племянник, он сказал бы: «Няня стала ядерной».
Ральф рассмеялся, и Луиза смеялась вместе с ним, но ее смех звучал несколько натянуто.
— Меня раздражало лишь одно: Дженет знала, что это произойдет.
Она хотела, чтобы я взорвалась, потому что знает, как потом меня терзает чувство вины. И это так. Я закричала, чтобы они убирались к чертовой матери. Гарольд выглядел так, будто ему хотелось провалиться сквозь землю — крики всегда приводили его в замешательство, — но Джен сидела, сложив на коленях, улыбалась и даже кивала головой, как бы говоря: «Все правильно, мама Луиза, продолжай, выпусти яд из своих старых кишок, а когда он весь выйдет, возможно, ты внемлешь голосу разума».
Луиза тяжело вздохнула:
— А затем что-то произошло. Правда, я не уверена, что именно.
Случилось это уже не в первый раз, но теперь все произошло еще ужаснее.