Я понял, что больше не выдержу, когда досчитал до тысячи девятисот. Пальцы больше не держали скобу, и их при этом ломило так, будто они угодили в тиски. Ноги сводило судорогой. В пояснице меня переклинило, словно при приступе радикулита. Еще чуть-чуть, и я уже не смогу выбраться из реки на плот.
Из последних сил я как следует ткнул онемевшей рукой Блондина и, надеясь, что он меня понял, сместился чуть в сторону и, стараясь не выпустить край плота, всплыл на поверхность. Через секунду рядом показалась голова моего спутника. С совершенно синим лицом. С трясущимися губами. С обезумевшими глазами. Он попытался мне что-то сказать, но смог выдавить из себя только «Кря-а-а-а…» И, смущенный, не стал делать повторных попыток. Впрочем, я тогда тоже не смог бы произнести даже «Мама».
Я со скрипом чуть-чуть повернул голову вбок, выкатил глаза на сторону, попытался посмотреть назад — вниз по течению — и скорее догадался, чем разглядел, что мы уже ушли за излучину. Значит, можно влезать на плот. Вот только как это сделать? Я кое-как подтянулся повыше и сумел опереться на локти. Но на большее меня уже не хватило. Как ни дергался, как ни напрягал одеревеневшую спину — бесполезняк! Я, удачно сорвавшись из зоны, был обречен на дурацкую смерть от гипотермии, потому что не мог найти в себе сил на то, чтобы перекинуть непослушное тело на спасительный плот. А там такие теплые бревна! Там так ласково греет солнышко! Там можно прилечь и децл поспать…
«…Спать… Как это здорово!.. Спать… Как же слипаются глаза!.. Спать… А почему вместо бревен не лечь прямо в реку?.. Мне ведь уже не холодно… Тысяча девятьсот восемнадцать, тысяча девятьсот девятнадцать… Зачем я считаю?.. Не к чему больше считать… Мы ведь уже на поверхности… Нам ведь больше не холодно… Можно поспать… Тысяча шестьсот сорок восемь… Спать… Прямо в воде… Прямо в реке… И на все наплевать!..»
Мысли у меня в голове, развалив четкий строй, в котором еще так недавно маршировали по мозговым извилинам, теперь сбились в безумную неуправляемую толпу. И тут же на эту толпу опустились клубы густого, будто сметана, непроницаемого ни для голоса, ни для взгляда, тумана. Туман принес с собой одуряющую, словно морфин, безмятежность; выкрутил до «нуля» у меня в организме регулировки и звука и яркости, оставив лишь изредка прерываемую робкими отзвуками моего ленивого пульса вязкую тишину и могильную темноту, скупо расцвеченную почти незаметными искрами и кругами, иногда вырисовывающимися перед глазами.
«…Спать… спать… спать… Еще немного, еще чуть-чуть, и станет так хорошо, так уютно… И навсегда останутся за бортом все невзгоды и беды… Дело за малым — до предела расслабить все свое усталое тело… Забыть про долги и проблемы… Разорвать все те тонкие ниточки-паутинки, которые еще пока тянутся к той, прошлой, жизни… И спать… спать… спать…»
«Не-е-ет!!! — вдруг пробилась через туман яркая ослепляющая вспышка. — Не-е-ет!!! Так нельзя! Ты погибаешь! Ты сдаешься! А ведь ты никогда не сдавался! Костоправ! Костопра-а-ав!!! Очнись, приди в себя, черт побери!!!»
Кажется, я умудрился размежить веки. Кажется, я тряхнул головой, отгоняя от себя сладкое сонное наваждение. Кажется, я до крови прокусил губу… Кажется…
— А ну, милой, дай подмогну, — откуда-то издалека донесся до меня мягкий окающий говорок… Или он мне только мерещился?.. Нет. Не-е-ет, на этот раз голос дошел до меня из реальности! Я догадался — не почувствовал, а именно догадался, потому что чувствовать что-нибудь был не в состоянии, — что меня, зацепив за одежду, кто-то втягивает на плот. Кряхтит. Ругается матерно. И с трудом перекатывает мое закоченевшее тело на бревна.
Дьявол, как хорошо!
О спасительные теплые бревна! Впрочем, понять, теплые ли они на самом деле, я был не в состоянии. Зато сумел ощутить чуть слышный аромат смолы, который они издавали. Казалось, так издалека-издалека…
— А теперича ты. Ну-тыко, ну-тыко! Уж больно тяжелый ты, брат. Сам-то один и не сдюжу тебя, а кореш твой сейчас не помощник. Помогай-ко давай. Помогай-ко мне самы-тко…
Я сообразил, что после меня настала очередь Блондина. Теперь наш ангел-спаситель пытается затащить на плот его тушу. А ведь ангел-спаситель — это, конечно, тот мужичок-сплавщик, за которым я наблюдал сегодня в промзоне. Маленький, с кривыми кавалерийскими ножками. И с потухшей «беломориной» в зубах. Куда ему такому управиться с центнером костей и мяса? А я не могу даже пошелохнуться, чтобы помочь. Хана, похоже, Блондину!
— …Ну-тыко, ну-тыко! Вот молодцом! Вот дык сюда ногу давай. Молодцом, паря! А теперича я.
Я оторвал щеку от шершавого, липкого от смолы бревна, сумел чуть-чуть приподнять голову и, сведя глаза в кучу, увидел, как мужичок в телогрейке и резиновых сапогах с подвернутыми голенищами каким-то чудом все же ухитрился затащить Блондина на плот. И теперь стоит над его безжизненным телом этаким победителем, переводит дух, рукавом вытирает со лба испарину.
— Спасибо, братишка, — еле-еле прошептал я в никуда и снова уткнулся щекой в бревно. И, кажется, вырубился на пару минут. Во всяком случае, они напрочь вывалились у меня из башки.
…И следующее воспоминание — это то, как сплавщик вливает мне в рот прямо из горлышка обжигающую, пахнущую квашней жидкость. Я догадываюсь: самогон. И с трудом делаю несколько судорожных глотков, понимая, что это сейчас самое действенное лекарство…
— Вот молодцом. — Мужичок отнял бутылку от моих губ и заткнул горлышко пластмассовой пробкой. — И кореш твой тожа пооклемался малеха. Теперича на солнце еще пообогреетесь и станете будьте нате обое. Хоть на бабу ложи. Вот одёжу ба еще выжать.
Я тем временем сумел перейти в полусидячее положение, опершись локтем о жесткие бревна. И даже смог пробормотать:
— Спасибо, братан.
— Дык ничо, — скромно ответил мне сплавщик. — Энто эвон те тунеянцы, — он кивнул в направлении буксира, — мать их разэдак. Видали жеть, как я с вами корячился. И ить всем насрать. Хотя ба кто спрыганул на плот подмогнуть. Дык ничо. И хер с ними. Ты, главное, не боись. Ментам вас здеся никто не сдаст.
Блондин уже окончательно пришел в себя и на карачках перебрался поближе ко мне.
— Чё, Коста? Как жив? — Он хлопнул меня по плечу. — Доставай спиртик, хлебнем для сугреву.
Я без возражений вытащил из кармана плоскую двухсотграммовую фляжку и с улыбкой наблюдал за тем, как Блондин трясущимися пальцами отвернул блестящую пробку, жадно припал к узкому горлышку, и тут же его уже покрывшуюся здоровым румянцем рожу перекосило в неподражаемой гримасе. Потом от пары глотков не отказался и мужичок-сплавщик. А потом я убрал фляжку назад.
— Ты что, не будешь? — удивился Блондин.
— Нет, — покачал я головой. — Уже согрелся без этого. — И, переведя взгляд на сплавщика, спросил: — А скажи мне, братуха, на сколько мы уже поднялись?
— По течению-та? — без труда понял мой корявый вопрос мужичок, бросил мимолетный взгляд на ближайший берег, однообразно поросший густым сосняком, и, не колеблясь ни единой секунды, дал точный ответ: