– Ох, Ворсистый, Ворсистый… – я вздохнул и прикрыл глаза.
Впервые я увидел Миху Ворсистого восемь лет назад. Когда лежал в тюремном лазарете в первый раз. Это несуразное существо от ногтей до бровей было исколото татуировками. Казалось, Миха попадает впросак при каждом своем движении. Все невольно смеялись над его трюками, но эта несуразность никого не вводила в заблуждение. Ворсистый смотрел за лазаретом как и раньше – за травматологией и хирургией. И, смех смехом, а главный здесь был он.
Потом, освободившись, Миха пасся при Артеме Стилете. А потом… потом – всплыло вдруг у меня в больной голове – Ворсистому перерезали горло в какой-то дурацкой «копейке». Неужто выходили?! Как Остапа Бендера после вероломного нападения Кисы Воробьянинова в финале «Двенадцати стульев». Я попытался отыскать на его шее шрам, но среди этих идиотских татуировок рассмотреть что-либо было на расстоянии невозможно, а когда он, наконец, наклонился, у меня уже слезились глаза от напряжения. Выходит, жив! И отыскал его где-то Карабас для своих нужд, или в самом деле загремел Миха по-новому. Так или иначе – но и он в команде моего неведомого противника, а на моей стороне здесь пока никого!
– Лежал я здесь уже как-то… Восемь лет назад, – сказал я тихо, чтобы не тревожить голову: каждый громкий звук отдавался по всем ее закоулкам – и замер, ожидая – что он на это скажет. Признает – не признает!
– И что? – спросил Миха.
– И то. Ты здесь тогда тоже рулил.
– Я-то, может, и рулил. Но ты-то здесь при чем? – не понимал Ворсистый.
– А я здесь тогда тоже лежал… – повторил я. – С распоротым брюхом. После пресс-хаты.
– Да… – расстроенно протянул Ворсистый. – Передавали мне, что у тебя с головкой беда, но не думал, что так все плохо… Я тебе о чем только что рассказывал, а? О своей феноменальной памяти. Еще раз повторяю – не помню я тебя и никогда раньше не видел. Видел бы – запомнил! А ты че-то все гонишь, гонишь…
– Меня тогда Костоправом звали, – пояснил я. – Ты тут за лазаретом смотрел. А еще сестричка здесь работала. Олей звали. Маленькая такая брюнетка. И халатик розовый…
Ворсистый настороженно примолк. Он явно был озадачен:
– Оля, розовый халатик… Она и сейчас здесь работает. Смена сегодня не ее. Завтра в утро должна заступить.
Теперь уже поражен был я. Еще один «гарантированно» мертвый человек возник из прошлого. Оля просто не могла быть жива – и вот поди ж ты! «Завтра в утро должна заступить».
Ворсистый заметил перемену, происшедшую в моем настроении, но истолковал ее по-своему:
– Вот у нее и спросим, кто ты есть такой, раз уж вы с ней такие давние знакомые, – сказал он со значением.
– Оля Стрелкова?! – спросил я, чтобы уточнить: мало ли медсестер по имени Оля носит розовый халатик?
– Она самая, брателла! Ох, какая женщина, какая женщина! – пропел он. – Мне б такую!
Да, задал Ворсистый мне задачу… Теперь было о чем поразмыслить.
Итак, Оля, которую я давно уже похоронил, тоже живет и здравствует. И работает в той же самой тюремной больничке имени Газа. Впрочем, что об этом думать! Вон их тут сколько, бывших покойников. Я как-то даже начал к этому привыкать…
Нас с Олей связывали странные отношения. С одной стороны, у нас когда-то была страсть. И наши встречи всегда развивались в бурные романы. С другой стороны, на ее душе был тяжкий груз предательства. Именно по ее вине я оказался тогда снова на зоне. И если медсестра Оля Стрелкова в самом деле жива (а какой резон Ворсистому лгать?!)… Тогда не знаю – как мы сможем смотреть друг другу в глаза!
Но поговорить с ней, так или иначе, я был должен – от Оли можно многое узнать. Так же, как предает меня, она может «проболтаться» и о том, кто ее подослал на этот раз. И зачем! Нет, все-таки в первую очередь – кто! Оч-чень хотелось узнать, кто же это за такой Карабас-Барабас – мать его так и разэтак десять раз!
Задачка с Олей была не единственной, которую пришлось решать мне после своего «пробуждения» в больничке. Задачек было много, но на решение многих из них времени можно было не тратить: под рукой всегда была говорящая шпаргалка. Татуированная и никогда не затыкающаяся. Ворсистый всегда был в курсе. А если и не в курсе, то «имел кое-что подумать на этот счет» – так он сам говорил, старательно изображая мифический еврейский акцент.
– Ты, Ворсистый, над текстом поработай, – советовал я ему. – Подбери слова, чтобы было где вдоволь пограссировать.
– Чего поделать? – подозрительно переспрашивал Ворсистый и переходил на кавказский акцент: – «В маем доме пАпрашу нэ виражацца!». Ты, Лекарь, не умничай, высшим образованием перед нами не тряси! – продолжал Ворсистый уже просто по-русски. – Ты на чисто русском языке скажи, че хотел. Чтобы тебя все тут поняли, да? А не ты один. Че понту с самим собой разговаривать?
– Ну, картавить, то есть, – пояснил я. – Для пущей выразительности.
– А… – успокоился Ворсистый и снова перешел на акцент, на этот раз на среднеазиатский: – Так би сразу и сказа-ал…
– Ты мне, узбек ворсистый, вот что скажи, – обратился к нему я, чтобы решить для себя одну из задачек. – Откуда на мне эта роскошная одежда? И где мое тряпье, в котором я в «Кресты» въехал? Не в курсах?
Придя в себя на этой койке, я обнаружил, что одет в спортивные штаны и спортивную же куртку. Они были от разных комплектов и не подходили друг к другу ни расцветкой, ни фактурой: штаны ядовитые, желто-зеленые, синтетические, а куртка – полушерстяная синяя советская со значком «Олимпиада-80» на груди. Я даже подумал: «Надо же, какой антиквариат!». Еще на ногах у меня оказались вязаные носки, тоже разного цвета: один красно-синий, полосатый, а второй просто черный, со штопанной зелеными нитками пяткой. Вместо туфель за полторы тыщи гринов у койки оказались синие шлепанцы с нарисованной на них белой облезлой кошкой с надписью Puma. Ритой, видимо, эту самую кошку и звали. В общем, та еще одежонка! Но, по правде сказать, хоть и неказистая, но в сложившихся условиях исключительно удобная. Этого я не мог не оценить.
– Отчего ж не в курсах? В курсах! – ответил Ворсистый. – Это тебе братва собрала что смогла. С миру по шмотке. Подгон. За геройское поведение. А то ж тебя сюда считай что голого приперли. В пресс-хате ж на тебе все-все порвали, на нитки пораспустили. Не голому ж тебе тут лежать!
От Ворсистого же я узнал, почему с такими нешуточными травмами лежу в общей палате, а не в интенсивке:
– Там твои несостоявшиеся любовники лежат, которых ты покоцал. Пятеро. А палата на четверых. Поэтому один, который полегче помятый, рядом в коридоре расположился. Под стеночкой койку поставили. Хоть и против правил, чтобы в тюремной больничке в коридорах лежали, а что делать? Куда ж их положить-то еще, не к приличным же уркам! Этих-то, прессовиков ссученных, сразу порвут. Даже трахать сперва не станут, побрезгуют.
– Ну, ты, Ворсистый, за всех-то не говори!.. – возразил кто-то. Это замечание вызвало всеобщее оживление.