Герцог фон Круи сидел небрежно между царицей и царевной, облокотясь, покручивал светлые усы, глядел невидяще – поверх. Нос у него был длинный, кривоватый, лицо вялое, с подглазными мешками, плоский парик начинался от самых бровей. Под лиловым кафтаном – орденская лента, на шее – золотая цепь, на боках – алмазные звезды. Даже царица с царевной робели перед ним: еще бы – герцог Священной Римской империи, непобедимый воин, участник пятнадцати знатных сражений. Но видимо (так понимали московские, хотя и виду не показывали), карман у герцога был пустой, иначе бы – черт его занес в Воронеж… За стулом его стоял переводчиком Петр Павлович Шафиров.
Герцог говорил, щуря красноватые веки:
– Россия – прекрасная страна, русские – трудолюбивый и богобоязненный народ, женщины в России – восхитительны. В Европе несколько удивлены настойчивым стремлением русских воспринимать наши обычаи, нашу одежду. России самим богом указано обратить взоры на Азию. Привести к подножию царского престола бесчисленное множество азиатских народов, проложить свободный путь в Персию и Китай – вот превосходнейшая задача для пользы всего христианского мира…
Герцог не окончил размышления: гости зашумели, заширкали ногами. От корабля быстро шел царь в голландских, до колен, бархатных штанах, в парусиновой рубахе с закатанными рукавами, на затылке – клеенчатая круглая шляпа. Он остановился у помоста и почтительно снял шляпу перед толстым адмиралом Головиным, сидевшим под копной парика со стаканом венгерского…
– Господин адмирал, поздорову…
– Здравствуй, мастер Петр Алексеевич, – важно ответил Головин.
– Господин адмирал, корабль готов к пуску. Прикажи выбивать стрелы?
– С богом, начинайте.
Герцог, бросив теребить усы, с изумлением глядел, как царь, будто простой плотник, будто человек подлой породы, поклонился адмиралу, надел шляпу и торопливо зашагал по щепкам. «Готовься!..» – закричал рабочим, и те засуетились под крутым днищем корабля. По пути он подхватил чугунный молот: «Становись к стрелам… Разом… Выбивай…» Раздались удары молотов по бревнам, подпиравшим спереди огромное судно. Заиграли протяжно рожки. Гости встали, высоко держа стаканы. Было видно, как под рубашкой ходят лопатки у Петра, работающего молотом. Мачты качнулись, корабль несколько осел на салазках. Помедлил, тронулся по наклонным стапелям, смазанным салом. «Пошел, пошел…» – закричали на помосте.
Корабль все быстрее соскальзывал к реке. Под салазками задымилось сало. Нос коснулся воды. Позолоченная наяда ушла по пояс. Стремительно, раскидывая перед собою две волны, корабль вылетел на воду, повернулся и закачался. На мачты побежали вымпелы, ветер взвил их узкие шелковые языки. С бортов выбросилось пламя, ударили пушки…
.. . . . . . . . . . . .
Вторые сутки шел пир у Меньшикова на подворье – на городской стороне, у моста. Часть гостей вовсе не спала, иные валялись под столами на сене (в столовой палате уже несколько раз убирали с пола все сено, стелили новое). Дамы, отдохнув чуточку, подрумянясь, напудрясь, сменив платье, снова подъезжали вскачь в грохочущих каретах. Вчера был фейерверк, сегодня – большой бал.
Иноземцы оставались весьма довольны празднествами. Петр Павлович Шафиров, не щадя себя, поил их лучшим венгерским и сектом (своим подавали поплоше). Добился прехитрый еврей того, что некоторые посланники написали друзьям в Константинополь о всем здесь виденном: после «Предестинации» за неделю спущено еще пять больших кораблей и четырнадцать галер, остальные суда торопливо достраивались, – до самой слободы Чижовки виднелись их ребристые остовы. Если прибавить все это к азовскому флоту, султану, берегущему Черное море, как чистую, непорочную девицу, не придется теперь слишком надуваться в переговорах о мире…
.. . . . . . . . . . . .
Антонида в нежно-лазоревом платье, Ольга – в пронзительно-лимонном кушали в двухсветной дощатой, наспех построенной зале, – полтораста гостей сидели с внешней стороны поставленного покоем стола, – внутри возились шуты: скакали в чехарду, дрались пузырями с горохом, лаяли, мяукали, поднимали такую возню – сено летело на блюда и парики. На дураков никто уже не смотрел. Князь-папа в жестяной митре – под балдахином – умаялся, старик, махать платочком в окно пушкарям после каждой заздравной чаши, – от пушечных залпов сотрясались стены. Почтенный шут Яков Тургенев насмешил давеча всех – надев чалму, татарский халат и туфли, въехал на горбатой грязной свинье в зало, тряс обрюзгшим лицом, привязной бородой.
– Подходитя, – кричал, – подходитя, целуйте пятку султанскому величеству…
Сейчас он, мертвецки пьяный, валялся под столом.
Охрипли матросы-песельники, роговые музыканты несли несуразное. Все ждали танцев. Рядом с Ольгой сидел кавалер – прапорщик Преображенского полку Леопольдус Мирбах, рядом с Антонидой – моряк поручик Варфоломей Брам. Ольгин кавалер еще лопотал кое-как по-русски, мял ладонями лицо, чтобы отрезветь, но датчанин Брам, красный, как говядина, только пил, подмигивая обмиравшей деве. Ах, какие там еще разговоры и о чем?.. – все пустое!.. Только подать кончики пальцев кавалеру, приподнять спереди юбочки и в лад под скрипки, с поклонами заскользить по навощенному полу. Девы были взволнованы, как лесное озеро в грозу.
Роман Борисович сидел за другим концом стола с Авдотьей. Князю не моглось, что далек от государя. Петра окружили иноземцы: рядом – герцог фон Круи, до того пьяный, что только мотал головой, как лошадь от мух, по другую сторону – Амалия Книперкрон. До последней минуты Петр был весел, шутил и развлекался… Но что-то случилось (заметили только, – к нему подходил Меньшиков, шепнул на ухо), – в глазах его пропал смех. Он, видимо, сдерживался. Когда подали новую перемену блюд, так стал дергать ножом и вилкой, – то мимо тарелки, то себе в лицо, – Амалия Книперкрон с нежным участием положила руку ему на обшлаг:
– Герр Питер, нужно успокоиться…
Он бросил вилку, нож, морщась, засмеялся:
– Руки – враги мои… (Сунул руку под стол.) Ну, чего уставилась, умница? Так сегодня еще спляшем – каблуки собьем…
Морщинки побежали на ее лоб, сказала тихо, с укоризной:
– Герр Питер, разве я более недостойна вашего доверия?
Зрачки его метнулись, крылья короткого носа раздулись:
– Вздор, вздор!
– Герр Питер, у меня тяжелое предчувствие.
– Старуха на бобах чего-нибудь нагадала?..
Отвернулся. У Амалии затряслись губы:
– Мой отец тоже в сильнейшей тревоге… Сегодня получила письмо…
– Письмо? – Он уставился кругло, как хищная птица, на взволнованное лицо девушки. – Что пишет Книперкрон?
– Герр Питер, мы бы хотели не видеть того, чего нельзя больше не замечать… Хотели бы не слушать. Но об этом говорят уже не таясь… (Амалия страшилась произнести какое-то слово, нос ее начал краснеть.) Сие противно разуму… Сие было бы коварство… (От напряжения у нее налились слезы.) Одно слово ваше, герр Питер…