Окликнул Волков. Пошли в корчму через длинные сени, уставленные кадушками и бочонками. Хозяин светил сальной свечой – плотная борода у него торчала вперед маленького лица, – с глазами старыми и мрачными.
– Клопов нет, хорошо будете спать, – сказал он по-белорусски. – Только пану Малаховскому не вошло бы в ум наехать в корчму. Ох, бог, бог…
В жаркой корчме пахло кислым. За рваной занавеской плакал в зыбке ребенок. Санька сняла шубу, прилегла на принесенные с холоду подушки, – ей тоже хотелось плакать. Зажмурясь, чувствовала, – поправее сердца (где живет душа) – невыносимая тревога… Не то жалко кого-то, не то любить хочется.
Дверь в корчме поминутно хлопала, – входил, уходил хозяин, люди какие-то. Ребенок плакал покорно… «Опять не спать ночь…» Муж позвал: «Саня, ужинать-то будешь?» Притворилась, будто спит. Мерещился ущербный месяц, тускло светивший у часовни на спину бабы в белой свитке. Отмахнуться хотела – нет… Мерещилось давнишнее: страшные глаза матери, когда умирала… Горит светец, маленькие братики в обмоченных рубашонках свесили головы с печи, слушают, как стонет мать, глядят на тень от прялки на бревенчатой стене, – будто это старик с тонкой шеей, с козлиной бородой… «Саня, Саня, – вздохом одним звала мать, – Саня, их жалко».
Волков не спеша хлебал лапшу. Дверь опять бухнула, кто-то, войдя, осторожно вздыхал. Санька глотала слезы: «Вот так и проедешь мимо счастья». Муж – опять: «Саня, да съешь ты хоть молочка».
Женский голос у двери: «Милосердный пан, сохранит тебя владычица небесная, – третий день не ели, пожалуй от своих милостей хлебца». Санька, – будто у нее душу прокололо, – села на лавке. У двери на коленях стояла женщина, за пазухой белой свитки у нее бочком лежало ребячье жалкое личико. Санька сорвалась, схватила блюдо гусятины: «На! – подала и невольно сама закивала ей по-бабьи. – Уходи, уходи».
Баба ушла. Санька села к столу, – так билось сердце – молока даже не могла выпить. Волков спросил у еврея-корчмаря:
– Что же – у вас неурожай, что ли, был?
– Нет, до этого бог еще не довел. Пан Малаховский забрал хороший урожай и уже отвез его в Кенигсберг…
– Видишь ты, – удивился Волков и положил ложку. – В Кенигсберг продают. И цены берут хорошие?
– Ох, цены, цены! – Хозяин закряхтел, вертя войлочной бородой, поставил подсвечник на лавку, но сам сесть не решался. – Нынче кенигсбергские купцы хорошо понимают, – кроме них, ни к кому не повезешь пшеницу, в Ригу не повезешь, – кто же захочет платить пошлины шведам. Ну, и дают гульден…
– Гульден! За пуд? – Волков недоверчиво раскрыл голубые глаза. – Да ты, может быть, врешь?
– А, ей-богу, не вру, зачем мне врать ясновельможному пану? Когда я был молодой – возили хлеб в Ригу, там давали по полтора и по два гульдена. Пан не рассердится, если я сяду? Ох, бог, бог… Все шутки пана Малаховского… зарубил саблей нашего еврея Альтера на деревне у пана Бадовского. А пан Бадов-ский такой пан, что за простую курицу готов поднять всю свою загоновую шляхту, – Альтер был у него фактором. Так пан Ба-довский налетел со шляхтой на пана Малаховского. Была стрельба из пистолей! Ох, бог, бог… Потом пан Малаховский налетел со своей шляхтой на пана Бадовского. Сколько извели пороха – и все из-за одного убитого еврея… Потом они помирились и выпили пятьдесят бочонков пива. Сюда налетели шляхтичи пана Малаховского, схватили меня, схватили пятерых наших евреев, бросили нас на простую телегу, придавили жердями, как снопы возят, и повезли к пану Бадовскому на двор… Пан Малаховский держался за живот, – так он смеялся: «Вот тебе, пан Бадовский, за одного жида – шестеро». У Янкеля Кагана сломали ребро, покуда он лежал в телеге, у Моисея Левида отбили печенку, у меня ноги сохнут с тех пор…
– Так, если не врешь, – сказал Волков, наливая молока в глиняную тарелку, – отчего же деревня у вас худая?
– А мужикам с чего жиреть?
– Не жиреть, зачем? Обрастать мужику нельзя давать очень-то… Все-таки избы прикрыть бы надо. Это что же у вас, – я посмотрел, – скоты лучше живут… Оброчных, видимо, нет совсем?
– У нас все мужики на барщине.
– И сколько дней барщина?
– А все шесть дней на пана работают.
Волков опять удивился… «У нас бы царская казна не допустила, – с такого голого мужика полушки не возьмешь…»
– Кто же у вас в казну дани платит? Паны, что ли?
– Нет, паны даней не платят. Мы панам платим…
– Вот так государство. – Волков усмехнулся, покрутил головой. – Саня, вот воля панам…
Но Санька не слушала. Глаза раскрыты, зрачки остановились. Повернулась к окошку, прильнула к мокрому стеклу. На улице все громче слышалась музыка, бубенцы, голоса. Корчмарь, забеспокоясь, взял подсвечник, сутуло зашаркал к двери:
– Так я же говорил, – пан Малаховский вам не даст спать…
.. . . . . . . . . . . .
У корчмы остановился десяток саней. Евреи пиликали на скрипках, дули в хрипучие кларнеты. Шляхтичи, вповалку на коврах, задирая ноги, хохотали, кричали, подзадоривая. Один, усатый, в коротком кожухе, отплясывал на утоптанном снегу, – то важно выступал, проводя по усам, то бешено крутился, и сабля летела за ним.
Подскакали всадники с факелами, соскочили наземь. Из темноты вырос четверик рослых коней с павлиньими перьями на задранных башках, – в открытых санях – дамы. (Санька так и прилипла к стеклу, лупясь на заграничных: все в узких бархатных шубках, меховые воротнички, маленькие шапочки – набок.) Дамы смеялись, озаренные факелами. С запяток саней слез коренастый пан, пошатываясь, пошел к корчме, – за мутным стеклом увидел Санькино лицо. «Айда!» – махнул шляхте. Пан и позади него шляхтичи, – иные в простых кожухах, иные и совсем рваные, но все при саблях и пистолетах, – ворвались в корчму. Пан, красный, как медный котел, раздвинув ноги, провел горстью по усам, столь великим, что не вмещались в горсть. Кунтуш его на черно-бурых лисах был в снегу, – видно, пан не раз валился с запяток. Громыхнув саблей, блестя глазами на Саньку, заговорил пышно, с пропитой натугой:
– Милостивая моя пани княгиня, проклятый корчмарь поздно донес мне о вашем приезде. Как! Чтобы такая красивая, высокородная пани ночевала в гадкой корчме! Не позволим. Шляхта, вались в ноги, проси пани княгиню в замок…
Шляхтичи, – были между ними и седые, украшенные сабельными рубцами поперек лица, – наполняя корчму духом перегара, стали бросаться на одно колено перед Санькой, сорвав шапку, ладонью ударяли в грудь:
– Милостивейшая пани княгиня, умереть – не встану от ваших божественных ножек, – пожалуй к пану Малаховскому.
Александра Ивановна, как выскочила из-за стола, сдернув с плеч дорожную шаль, так и стояла перед коленопреклоненной шляхтой, бледная, с поднятыми бровями, только ноздри вздрагивали. Корчмарь высоко держал свечу. Пан Малаховский, глядя на такую красавицу, толкнул одного, другого шляхтича и, подступив, грузно пал сам на колено: