– А вон тот старик явно прислушивается…
– Не заговаривай мне зубы! – повысила голос Лизавета. – Я боюсь! Все переменилось… у нас не шло речи об убийстве!
– Это вышло случайно… – протянул мужчина, подкручивая унылый ус. – Никто не хотел его убивать…
– Так вот, дорогой мой! Хотели вы или не хотели, но я намерена получить свои деньги и забыть все это как кошмарный сон! Я хочу вырваться от мерзкой старухи, для которой я значу меньше, чем комнатная собачонка!
– Но постой, Лиза…
– И не пытайся меня надуть! Если бы не я, твои дружки ничего бы не узнали! Это я подслушала слова Жоржа!
– Не волнуйся, дорогая, ты все получишь! – Усатый положил ладонь на руку Лизаветы Ивановны, но та отшатнулась, как будто он обжег ее.
– Ты мне говорил это уже сто раз! – прошипела она, как потревоженная гадюка. – Так вот, дорогой, или я немедленно получу свои деньги, или иду в полицию! Так и знай, и можешь передать своим дружкам с улицы Сен-Сабин…
– Тише! – зашикал на нее вислоусый. – Ты пойми – мы не можем заплатить тебе, пока наш человек не вернулся! Сама посуди…
– Как я могу тебе верить? – проговорила Лизавета Ивановна, все же понизив голос. – И как, интересно, я узнаю, когда вернется этот ваш человек?
– Ладно, слушай! – Усатый тип придвинулся к ней ближе. – На улице Курсель, прямо напротив дома твоей графини, есть антикварный магазин. В витрине этого магазина стоит китайская ваза – ты ее сразу узнаешь, на ней изображен красный дракон. Так вот, когда эта ваза исчезнет из витрины – это знак, что наш человек вернулся из России. На следующий день после того, как исчезнет ваза, мои друзья встречаются в ресторанчике «Нормандская мельница» возле Лионского вокзала. Приходи туда – и получишь свои деньги!
– «Нормандская мельница»? – переспросила Лизавета Ивановна. – Смотри же, если ты меня обманул – я пойду в полицию!
– Ну что ты, Лиза?! – Унылое усатое лицо расплылось в фальшивой улыбке. – Как я могу тебя обмануть? Ведь мы с тобой выросли вместе! Мы почти родные!
– Мы с тобой вовсе не родные! – прошипела Лизавета Ивановна. – Ты едва не женился на мне, но передумал, и в результате я живу в компаньонках у старой стервы-графини!
– Ну ты же знаешь, Лиза, я не получил теткиного наследства… – заныл вислоусый. – Куда мне было жениться? У меня не было ни гроша, одни долги…
– А отцовское состояние ты проиграл!
– Ну, Лизанька, кто старое помянет – тому глаз вон! Выпей со мной перно…
– А кто забудет – тому два! – оборвала его Лизавета Ивановна, поднимаясь из-за стола. – А эту дрянь я не пью и тебе не советую! И помни: не пытайся меня надуть!
С этими словами она вышла из кафе.
Вислоусый торопливо допил перно и подозвал гарсона, чтобы заказать еще рюмку.
В ожидании выпивки он барабанил пальцами по столу, вполголоса бормоча:
– Сама виновата, старая дура! Сама виновата…
А старый француз, который сидел за соседним столиком над нетронутой рюмкой кальвадоса, проводив взглядом Лизавету Ивановну, поднялся, положил на стол деньги и неторопливо вышел на улицу. Остановив проезжающий фиакр, он взобрался в коляску и откинулся на подушки. Назвав извозчику адрес, осторожно снял седой парик, накладные усы, вынул изо рта ватные шарики, неузнаваемо изменившие его лицо. Теперь это был весьма приличный господин средних лет, возможно, англичанин.
Впрочем, знакомые, несомненно, узнали бы в нем Аркадия Петровича Горецкого, бывшего преподавателя Петербургского университета, бывшего же полковника Добровольческой армии…
– Ресторан «Нормандская мельница»! – задумчиво повторил Аркадий Петрович.
Поезд прибыл в Петроград, на Витебский вокзал, ранним утром, и тут же на выходе из вагона Бориса приветствовал Саенко. Был он бодр и весело крутил головой по сторонам.
На площади перед вокзалом толкался озабоченный народ, выменивали одежду на муку, книги на дрова, столовое серебро на керосин. Старая барыня, обмотанная поверх выношенной лисьей шубы ивановским платком в пышных алых розах, безуспешно предлагала румяным крестьянкам помутневшее зеркало в раме накладного серебра.
– Ты чего мне суешь, бабушка? – укоряла ее грудастая девка в коротком расстегнутом полушубке. – Я в энтом зеркале сама на себя нисколечко не похожая! Ты мне тако зеркало дай, чтоб я в нем покрасивше вышла!
Дородный мужчина средних лет с представительной внешностью бывшего лакея пытался продать кривому на один глаз крестьянину сверкающий самовар.
– Что ты мне старье всучиваешь? – бубнил крестьянин. – Мне надобно самовар крепкий, новый! Твой небось уже прогорел весь, на второй день развалится!
– Да что ты такое говоришь? – возмущался бывший лакей. – Да этот самовар еще тебя переживет! Господская вещь, от его превосходительства осталась!
В доказательство своих слов он бросил самоварную трубу на землю и принялся ее топтать.
Рядом скромный обыватель примерял поношенное пальто. Собственную тужурку со споротыми нашивками железнодорожного ведомства он положил на землю и встал на нее, чтобы во время примерки одежду не украл какой-нибудь мазурик.
Протолкавшись через толпу барахольщиков, вышли к Обводному каналу. Там стояли сонные извозчики, их лошади меланхолично жевали овес в подвешенных торбах. Извозчики слегка оживились при виде прибывших пассажиров.
– А вот куда ехать! – крикнул румяный молодой парень, дернув за повод свою соловую кобылку, отчего та едва не просыпала овес на мостовую.
Но Саенко проскочил мимо и, не взглянув на парня, бодро обежал всех и выбрал самого неприметного и немолодого дядьку, тут же сумел с ним сговориться задешево, набившись в земляки: за полтора миллиона сговорчивый ванька согласился отвезти приезжих на Петербургскую сторону.
Борис смотрел по сторонам – и не узнавал города.
Петрограда, каким он его помнил до революции, не осталось. Это был город-труп, тусклый, землисто-серый труп с пустыми глазницами выбитых или заколоченных досками окон, с провалившимися щеками расхристанных, незакрывающихся подворотен, с язвами полуразрушенных домов. Борис уже видел этот мертвый город в восемнадцатом году. Но тогда это была честная, откровенная смерть, в которой было свое благородство и даже величие. Теперь же этот город-труп был неумело, пошло приукрашен, как начинающий разлагаться труп приукрашивают перед панихидой, чтобы придать ему сколько-нибудь приличную видимость. Как трупу подмазывают щеки розовой краской, закрывают цветами или кружевами слишком очевидные язвы и признаки начавшегося разложения, так и этот мертвый город был неумело приукрашен кумачом плакатов, яркими заплатами транспарантов и объявлений.