– Я что – похож? – усмехнулся Борис.
– Да нет, ты больше на буржуя смахиваешь! А зачем тогда тебе в дом Шмидта? Зачем самому голову в петлю совать? Там народ лихой, угобозят в момент!
– Дело есть к тамошней публике. Отведешь туда, познакомишь с авторитетными ворами – у меня к тебе никаких претензий, и бумажник мой можешь себе оставить…
– Лопатник основательный… – задумчиво проговорил карманник. – Ну что ж, дядя, пошли, только не говори потом, что я тебя не предупреждал!
Он, ни слова больше не говоря, нырнул в ближнюю подворотню. Борис и Саенко устремились следом.
– Зря это вы, Борис Андреич! – пропыхтел Саенко, семеня рядом с Борисом. – Эти жулики до того подлый народ… пришьют за милую душу, и похоронить-то по-христиански некому будет!
– Не дрожи, Саенко, все будет нормально! Ты, главное дело, от этого шустрилы не отставай!
– Да уж за меня не беспокойтесь!
Карманник не оглядываясь пронырнул каким-то двором, юркнул в парадное, выскочил из него на другую улицу, снова проскочил проходной двор и оказался на знаменитой питерской Лиговке, возле огромного и мрачного дома с полуразрушенным флигелем. Здесь он на мгновение задержался, оглянулся на Бориса и спросил:
– Ну что, дядя, не передумал? Потом поздно будет!
– Веди! – коротко ответил Ордынцев.
Карманник стрельнул глазами по сторонам и вошел в темную подворотню. От стены отлипла какая-то мрачная фигура, оказавшаяся молодчиком в широченных штанах и надвинутой на глаза кепке-четырехклинке. Сплюнув под ноги табачную жижу, молодчик протянул сквозь зубы:
– А чемурык тебе мастрюга захлот?
– Мартей чемодан тудык! – отозвался карманник, махнув рукой в сторону Ордынцева и Саенко.
– А ты мездрей посамечку! – проговорил молодчик в кепке, пожимая плечами, и снова отступил в тень.
– Пошли, что ли! – проговорил карманник и углубился в темный коридор.
– Это по-каковски же ты изъясняешься? – осведомился Саенко, догоняя шустрого провожатого. – Уж не по-французски точно, французский я с мадам Иветт досконально изучил. И не по-немецки, немецкого я в империалистическую досыта наслушался. Опять же и не чухонский – с чухонцем одним я давеча балакал… разве что китайский? Так ты вроде на китайца не больно похож…
– Сам ты китаец! – огрызнулся провожатый. – Это наш язык, лиговский! Кто на нем не ботает, тому в Шмидтову лавру хода нет! И вообще, дядя, больно много ты болтаешь, не у себя на печи! Иди за мной след в след да помалкивай!
Саенко обиженно затих.
Провожатый дошел до конца коридора, огляделся по сторонам и поднял крышку люка, который обнаружился в полу.
– Ну, дяденьки, – повернулся он к Ордынцеву и Саенко, – шустро за мной! Тепереча уже обратного хода нету!
Он нырнул в люк. Борис и Саенко последовали за ним, прикрыв за собой крышку.
Внизу было темно, и в первый момент Борис совсем ничего не видел, только слышал под собой какой-то гулкий грохот. Скоро, однако, он привык к потемкам и разглядел уходящую вниз железную лестницу, по которой, грохоча сапогами, спускался их провожатый.
– Ох, Борис Андреич, опасаюсь я, как бы нам отсюда живыми выбраться! – вполголоса проговорил Саенко, настороженно вглядываясь в темноту. – Ровно в преисподнюю спускаемся! Своей волей к самому сатане на именины идем!
– Не волнуйся, Пантелей! – попытался приободрить его Борис. – Бог не выдаст, свинья не съест! Мы с тобой везучие, не из таких переделок выбирались!
– Ну, дяденьки, чего отстаете? – окликнул их снизу карманник. – Поздно веником махать, коли баня сгорела!
Борис припустил вниз по лестнице, Саенко опасливо следовал за ним.
Вскоре лестница закончилась, дальше вел сводчатый коридор – видимо, они оказались в одном из бесчисленных подвалов Шмидтова дома.
Постепенно становилось светлее, на сырых каменных стенах коридора заплясали багровые отсветы. Галерея сделала поворот, и Борису показалось, что, как и опасался Саенко, они попали прямиком в ад.
Перед ними была круглая комната с высоким сводчатым потолком, посреди которой горел грубый очаг, сложенный из тесаных камней, выковырянных прямо из стен подземелья. Пламя этого очага кое-как освещало помещение, дым же от него поднимался куда-то вверх – видимо, здесь имелся дымоход. Над очагом жарилась на вертеле целая баранья туша, жир капал с нее в огонь. Для общего впечатления не хватало только корчащихся в огне грешников.
Впрочем, как быстро убедился Ордынцев, кого-кого, а грешников здесь было предостаточно.
Вокруг очага сидели и стояли персонажи, словно перенесенные сюда прямиком из ада дикой фантазией какого-то средневекового художника.
Одноглазые и вовсе слепые, безносые и изуродованные страшными шрамами люди теснились вокруг огня, потирая руки и нетерпеливо ожидая, когда дожарится жаркое. Одежда их была под стать жуткой внешности – прогорелые, драные лохмотья, каких постеснялось бы иное огородное пугало.
Впрочем, были здесь и приличные с виду люди – в дорогих, хорошо сшитых костюмах или неброских френчах советских служащих, но они терялись среди ободранных уродов и полуголых голодранцев.
– Здорово шамать, чинари! Уркам мое рамство! – приветствовал карманник всю честную компанию.
Обитатели подземелья повернулись к вновь пришедшим, и среди них поднялся громкий ропот, напоминающий отдаленный гул прибоя или звук приближающейся грозы.
– Ты, Рубель, каких мастрыг прикарячил? – спросил, выдвинувшись вперед, старый горбун в полушубке, надетом на голое тело.
– Сами мастрыги подрядились! – ответил карманник. – Никто их за уздец не шатал! Тудык мартей захороним…
– Прежде чем захоронить, поговорить хотелось бы… – проговорил Ордынцев, отодвинув провожатого и выдвинувшись вперед. – Поскольку мы сами, как совершенно справедливо сказал наш проводник, подрядились, мы имеем право на задушевный разговор.
– А об чем нам с тобой ботать? – осведомился горбун. – Мне с тобой ботать никакого интереса нету!
– Честно говоря, мне тоже. – Ордынцев сделал еще один шаг вперед. – Поскольку ты тут мелкая карта, шестерка. А вот с тузом вашим я бы парой слов перекинулся, привет бы ему кое от кого передал…
– Слышь, Миколка, он с тобой ботать желает! – усмехнулся горбун, поворачиваясь к очагу.
– Ну, коли желает – пущай поботает… почему и не поботать перед схороном? – донесся из толпы грешников низкий рокочущий бас. – Слышь, ты, мастрыга, кто ты таков и чего в нашу лавру притащился?
Толпа вокруг очага раздалась в стороны, и Борис увидел прямо напротив себя огромного, чудовищно толстого человека, восседающего в железном кованом кресле, словно на королевском троне. На толстом белом и рыхлом, как тесто, лице этого великана выделялись два ярких внимательных глаза, как две изюмины в непропеченной булке. Эти два глаза изучали Бориса, как странное явление природы.