– Что за черт! – выдохнул чекист и прикинул расстояние до столика, на котором лежал его верный револьвер.
– И не думайте, Владимир Орестович! – проговорил небольшой человечек, и в руке у него возник вороненый «наган». – И шагу сделать не успеете! Впрочем, вам незачем волноваться: я ничего плохого вам делать не собираюсь. Даже напротив: я хочу сделать чрезвычайно интересное предложение.
– Кой черт! – возмущенно проговорил Вольдемар. – Какое еще предложение?
Он отметил, что ловкий господин, несмотря на свою иностранную внешность, говорит совершенно без акцента.
– Хорошее предложение, очень выгодное! – повторил незнакомец таким тоном, каким цыган на ярмарке расхваливает лошадь. – И не подумайте, я вас в шпионы не вербую, это не по моей части. Я вообще-то секретарь одного очень знатного и богатого иностранца… позвольте представиться: Луиджи Пиранелли…
– Это у вас за границей так принято – в окна входить? – Узнав имя странного господина, Владимир Орестович почувствовал себя немного увереннее и даже немного повысил голос. – И если вы с предложением, то для чего «наган»?
– А как же иначе? – Луиджи пожал плечами. – В любое другое время вы слишком заняты, вокруг вас постоянно находятся товарищи по оружию. Вот и пришлось окном воспользоваться… а «наган» – это чтобы вы от неожиданности чего-нибудь не начудили. Так я о своем предложении. До моего шефа – так велит называть его мой иностранец, на американский манер, – до него дошло, что в ваши руки, Владимир Орестович, попала одна очень интересная картина…
– Что еще за картина? – возмутился Вольдемар. – Не знаю никакой картины!
– Знаете-знаете! На картине этой изображена, извиняюсь за выражение, селедка. Еще там есть луковица, репка и кусок хлеба…
Владимир Орестович удивленно заморгал глазами.
При одном из последних обысков ему действительно попалась такая картина. Он подумал, что вряд ли эта картина может стоить больших денег, и засунул ее за шкаф в своем кабинете. Владимир Орестович полагал, что дорогие картины – это те, на которых изображены знатные господа в богатых одеждах, красивые дома и ценные продукты питания, а не луковицы и селедки. Баранов не менял своего мнения, хотя Павел Аристархович Ртищев по мере сил старался его переубедить.
– Так вот, мой иностранец ужасно хочет приобрести у вас эту картину. У богатых, знаете ли, свои причуды… и готов он за нее заплатить аж двадцать тысяч долларов!
Услышав такую фантастическую цифру, Владимир Орестович побледнел. А потом покраснел, и руки у него задрожали.
Они дрожали одновременно от жадности и от страха. Потому что двадцать тысяч долларов – очень большие деньги, но и неприятности они могут принести тоже огромные.
– Только у моего иностранца непременное условие. Вы должны не только принести ему картину, но привести на встречу искусствоведа Ртищева. Если Ртищев в присутствии иностранца подтвердит подлинность картины, вы тут же немедленно получите всю сумму. – Искуситель в клетчатом пиджаке послал воздушный поцелуй полностью успокоившейся Полине и добавил: – Поторопитесь, Владимир Орестович, с ответом, а то как бы поздно не было.
– Я согласен, – неожиданно для себя сказал Баранов.
– Подъедете в ресторан пораньше, – инструктировал Серж Мари и Бориса, – столик заказан. Так просто не сидите, чтобы внимание не привлекать, но и еды много не набирайте. Потанцуйте, вина выпейте – в общем, изображайте влюбленных, которым хочется побыть в одиночестве, чтобы никто с разговорами не лез. Мари, томности во взгляде побольше, этакой лени в движениях, неторопливости… чтобы от других не отличаться.
– Как платье? – спросила Мари, поворачиваясь к Борису.
Он молча развел руками от восхищения. Сам он давно уже не чувствовал себя таким щеголем – дорогой костюм сидел отлично, крахмальная сорочка приятно холодила тело.
– Ну, удачи вам, господа нэпманы! – усмехнулся Серж. – Всем нам удачи!
Знаменитый ресторан «Донон» был открыт на набережной Мойки еще в середине девятнадцатого века. Это был один из самых фешенебельных ресторанов Петербурга, он славился великолепной кухней, румынским оркестром и отменным обслуживанием. В «Дононе» собирались писатели, художники, актеры. Среди постоянных посетителей ресторана были Тургенев и Салтыков-Щедрин.
После октября семнадцатого года «Донон», конечно, был закрыт, но с началом НЭПа он тут же открылся и снова стал одним из самых популярных заведений города. Теперь здесь собирались не писатели и художники, а процветающие нэпманы, удачливые дельцы черного рынка, трестовские воротилы и хорошо одетые молодые люди с глазами слишком честными для порядочных людей.
Зал был заполнен юркими маклерами, толстыми торговцами мануфактурой и бакалеей, шулерами в безумно дорогих костюмах с нарочито изысканными манерами, солидными немолодыми валютчиками, сутенерами с порочными лицами, кокаинистами с безумными глазами. И женщинами.
Дамы были хороши – в дорогих, чрезмерно обтягивающих платьях, выставляющих на общее обозрение хорошо откормленные выхоленные телеса, обвешанные драгоценностями, томно растягивающие слова и бесстыдно рассматривающие посетителей за соседними столиками.
Все это сборище ело, жужжало, непрерывно переговариваясь, покрикивало на официантов и чувствовало себя как дома.
Борис был ошарашен. У него было такое чувство, что все, что происходит сейчас, – сон, который вполне может закончиться кошмаром. Где страшная зима восемнадцатого, где отступление до Новороссийска, где голод и махновские грабежи? Откуда взялись все эти люди? Такое впечатление, что по какому-то странному недосмотру их не тронули, не ограбили, не посадили в ЧК!
– Тише, – прошептала Мари одними губами, и Борис похолодел, сообразив, что произнес последние слова вслух.
– Как глупы эти люди, – прошептал он, склонившись к маленькому ушку с бриллиантовой сережкой, – они не понимают, что большевикам нельзя доверять. Сейчас товарищи немного ослабили вожжи, но в один момент все это можно повернуть вспять.
Со стороны казалось, что красивый сероглазый мужчина нашептывает своей даме разные любезности, а она слушает их с благосклонностью.
Официант принес вина и закуски. Борис выпил и незаметно посмотрел на часы. До сбора основных участников операции оставалось полчаса. Первый шок прошел – возможно, помогло спиртное, возможно, Борис просто пообвыкся. Люди вокруг выглядели довольными жизнью – что с того, что это ненадолго? Борису нет до них никакого дела.
Румынский оркестр заиграл модный танец, несколько пар отправились танцевать.
– Боже мой! – в притворном ужасе Мари прижала руки к щекам. – Они же совершенно не умеют танцевать фокстрот! Видели бы это в Париже!
Борис встал и поклонился почтительно. Мари тоже встала и направилась за ним в центр зала. Там она положила руку ему на плечо, а он обнял тонкую талию, обтянутую малиновым шелком.