– Этак вы договоритесь до того, – ехидно произнес Лозовой, – что и с красными можно заключить альянс. Они ведь воюют с Деникиным.
Кулябко даже поперхнулся от возмущения.
– О чем вы говорите! Во-первых, мы видим, что Деникин наступает и дни красных сочтены…
– Как раз сейчас красные перешли в контрнаступление, и Деникин откатывается…
– Ну, это наверняка временное отступление… а во-вторых, красные скорее пойдут на самостоятельность Украины, чем Деникин. Генерал – страшный упрямец, он со своей «великой неделимой Россией» совершенно неспособен ни к каким компромиссам.
– Короче, мы своими руками должны помогать этому сумасшедшему анархисту победить, забрать всю власть в свои руки, отнять у нас все имущество…
– Господин Лозовой, – насмешливо заметил Кулябко, обращаясь к остальным присутствующим и как бы призывая их в свидетели, – очень беспокоится о своем имуществе. Он невероятно радеет о процветании своего магазина, а мы с вами, господа, больше радеем о процветании и независимости нашей родной Украины. Не беспокойтесь, господин Лозовой, – Кулябко издевательски поклонился своему оппоненту, – будет процветать Украина, будет процветать и ваш драгоценный магазин. Но сегодня нас волнуют более серьезные, более значительные вопросы… В то время, когда такие лозовые думают о своей коммерции, наш человек, тот самый глубоко законспирированный агент УНА, [14] ежеминутно рискует жизнью в стане врагов! Деникинская контрразведка неоднократно пыталась к нему подобраться, но этот герой, этот пламенный борец за наше общее дело вышел из всех проверок безупречным и сможет дальше выполнять свой патриотический долг. Сегодня батька Махно – наш вольный или невольный союзник, и мы должны содействовать его победам над белым отребьем, топчущим священную землю нашей родной Украины. Завтра наши дороги разойдутся, и этот бешеный анархист получит свою пулю… Эта пуля уже отлита, господа, уже отлита!
Поручик Селиванов, помогая себе зубами, перетянул раненую руку куском ткани, оторванной от рубахи. Каким-то чудом роте удалось отбить еще одну атаку махновцев, соседняя рота тоже держалась из последних сил. Во время атаки ему приходилось не столько стрелять по цепи противника, сколько следить, чтобы не разбежалась присланная ему на подмогу гражданская шваль. Молодец Стеклов! Хороший офицер, когда надо, рявкнул на свою инвалидную команду и даже «наганом» пригрозил, чтобы они поняли – сейчас для них безопаснее сидеть в окопе и отстреливаться, а не удирать по открытому полю под пулями махновцев и собственных офицеров, которые шутить не будут.
Неужели опять? Снова впереди показалась черная цепь махновцев. При виде этого зрелища барин в тяжелой шубе заверещал, как поросенок, и полез из окопа – прочь, в сторону города.
– Стой, сволочь! – яростно крикнул Селиванов и передернул затвор винтовки. – Стой, скотина, стрелять буду!
Барин, ополоумевший от страха, ничего уже не слышал и не соображал. Он только дико повизгивал и полз на бруствер, съезжая обратно по скользкой глинистой земле.
Селиванов вскинул винтовку и выстрелил над головой дезертира. Тот грохнулся на дно окопа, глаза у него были белые от страха, но визжать перестал. Селиванов как следует тряхнул его за воротник шубы, вложил винтовку в руки и повернул в сторону врага:
– Стреляй, скотина! И не в воздух, мразь, а в махновцев! Иначе сдохнешь – или они тебя убьют, или я, что, впрочем, тебе будет уже безразлично!
Махновская цепь приближалась. Пули циркали над краем бруствера – нет звука отвратительнее для солдатского уха. Селиванов посмотрел на правый фланг своей роты и увидел, как падает навзничь штабс-капитан Стеклов.
«Все, теперь уже точно все. Эту атаку мы не отобьем». Подумав так, Селиванов ощутил вдруг странный покой. Теперь уже все равно, совершенно все равно, что будет, – ведь это уже конец… Только повинуясь многолетней солдатской привычке, он продолжал заряжать винтовку, наводить на вражескую цепь и стрелять, стрелять, стрелять…
Вдруг что-то изменилось. Какой-то новый звук дошел до его отупевшего, приглушенного, словно под наркозом находящегося сознания. Приподняв голову над бруствером, поручик оглянулся. Со стороны города подходил железнодорожный состав. Неужели пришло наконец подкрепление?
Поезд остановился в полуверсте от позиции. Отъехали в сторону раздвижные двери теплушек, и из вагонов начали выталкивать оседланных лошадей.
Кони скатывались по насыпи и вставали на ноги, отряхиваясь. Следом за лошадьми на насыпь выпрыгивали терские казаки Шкуро, выглядевшие свирепыми дикарями в своих папахах из волчьего меха. Они быстро ловили своих лошадей, поправляли седла и строились, готовясь к бою.
Поручик Селиванов первый раз видел такой способ выгрузки и с удивлением убедился, что ни одна лошадь не покалечилась, не сломала ног. Усмехнувшись, он вспомнил Толстого, у которого Вронский, неудачно сев в седло, сломал хребет своей лошади Фру-Фру. На самом деле это невозможно, лошадь – очень сильное животное, с крепкими костями.
Казачьи сотни выстроились, вперед выехал знаменосец с известным каждому в армии стягом разбойничьей дивизии Шкуро – волчьей шкурой на древке. Раздалась четкая команда, и казаки пошли в атаку. Махновские цепи, смешавшись, побежали назад, к своим…
– Ну, инвалидная команда! – весело крикнул Селиванов, поворачиваясь к своему окопу. – Считай, повезло, выжили!
Он хлопнул по плечу привалившегося к брустверу барина в шубе. От удара тот потерял равновесие и завалился на спину у ног поручика. Селиванов помрачнел: во лбу барина зияла черная дырка. В самом конце боя несчастный штафирка поймал шальную пулю.
Переброшенные по приказу Май-Маевского с фронта казаки быстро решили исход дела – покрошили махновцев в капусту, а уцелевших отогнали далеко от города. Через два часа их погрузили обратно в эшелон и отправили снова на фронт против красных. Владимир Зенонович Май-Маевский очень часто применял такой прием – имея гораздо меньше войск, чем противник, он перебрасывал части по рокадной [15] железной дороге с одного участка фронта на другой, так что один и тот же полк мог принимать участие в двух-трех боях в один день.
Он видел перед глазами только ее залитое слезами лицо. Она то отстранялась от него, чтобы рассмотреть получше, и с болью замечала преждевременные морщины, горечь в глазах, то снова прятала лицо у него на груди и сотрясалась от рыданий. Здесь, в старой риге на окраине города, они нашли себе пристанище. Оставаться так близко к городу было опасно, но пришлось остановиться, потому что Варя совсем обессилела, да и Борис от голода и переживаний был не в лучшей форме. Саенко оставил их ненадолго, чтобы поискать воды.