…Таранов вспоминал ночной бой в древнем капище в Ньяс-суби, среди тысяч столбов с человеческими черепами и пирамид, сложенных из костей. Черепа и кости были совсем старыми, черными, хрупкими… при случайном попадании пули череп рассыпался, как труха, опускался на сухую землю облачком праха. Были и свежие – белые, глянцевые. Под луной они пластмассово блестели, а в черных глазницах таился ужас.
Он вспоминал свой одиночный рейд к океану по долине Мамбезе. Четырнадцать суток он шел по джунглям, питался змеями. Из оружия у него был только нож и ракетница. Он ставил петли на мелкую дичь, но добыча проходила мимо… А однажды на Таранова вышла из джунглей собака. Черт его знает, как эта дворняжка оказалась в лесу, вдали от человеческого жилья. Наверно, заблудилась. В любом случае, это была невероятная удача – в собачонке было килограммов восемьдесят мяса. Еще во время учебы Таранов убивал, разделывал и ел бродячих собак. Это входило в обязательный курс выработки психологической устойчивости. Если сегодня ты не сможешь убить ни в чем не повинную собачку, то как же ты будешь завтра резать мирного жителя, который случайно обнаружил группу в чужом тылу? Отпустишь? А он наведет на тебя охотничков… Собачек отлавливали и пускали в разделку. Вынутыми потрохами фаршировали труп «противника» – манекен в натовской форме. Кишки и прочая требуха выпирали из полурасстегнутого мундира. И это «учебное пособие» требовалось тщательно обыскать, а потом на себе, на своих плечах, доставить «в штаб». Таранов не был сентиментален или жалостлив. Если бы он поймал собаку петлей… но она пришла сама. Она несколько раз тявкнула, завиляла хвостом и села рядом. Она пришла к человеку, она ему ДОВЕРЯЛА. Иван схватил собаку за холку, вытащил нож и… увидел ее глаза. Пронзительные, почти человечьи. Несколько секунд (или лет?) человек и собака смотрели в глаза друг другу. Таранов отпустил пса, прошептал: черт с тобой, псина. Живи. Как-нибудь лягушками прокормлюсь… Собачонка лизнула ему руку, и до океана они дошли вдвоем. Об этом случае Иван никогда никому не рассказывал. Если бы об эпизоде узнало начальство Ивана, он был бы отчислен из группы.
* * *
Через пять суток Иван Таранов вышел из ШИЗО. Он был спокоен, уверен в себе и тверд. Он был готов к тому, что его снова прокрутят через матрас, но этого не произошло.
В хату он вернулся так, как возвращаются домой. И встретили его так, как встречают своего.
В тюрьме время течет медленно. Оно как будто превращается в физически ощутимую тягучую субстанцию. Густую, вязкую, как воздух камеры, наполненный волнами сигаретного дыма и запахом человеческих тел… Время узника наполнено ожиданием. Ожиданием вызова на допрос, встречи с адвокатом. Ожиданием прогулки, передачи, письма, свидания. Ожиданием утра ночью и вечера днем. Ожиданием суда и этапа. Бани. Обеда… ужина. Колеса следствия вертятся неспешно, иногда арестанта не вызывают на допрос по нескольку месяцев. Он терзается, он не знает, что ждет его впереди. А впереди – суд. Но и судебные колеса крутятся неспешно. То судья заболеет, то заседатель, то адвокат… не придет свидетель или потерпевший… судья назначит дополнительную экспертизу или направит дело на доследование… потом уйдет в отпуск… или сломается автозак… или не будет бензина для автозака… или «устал конвой» [12] .
А арестант сидит. В скученности невероятной, в духоте, насыщенной палочками Коха. Ему не хватает солнца, кислорода и движения – большинство российских тюрем строились давно. Их строители не предполагали, что в камерах, рассчитанных на одного-двух человек, будут содержаться десять-двенадцать-шестнадцатьдвадцать зэков! Ему не хватает общения с родными и близкими. Зато в избытке «общение» с сокамерниками… А среди сидельцев – разные люди, среди них полно отморозков законченных – насильников, подонков, готовых за бутылку водки или дозу героина ограбить ребенка, искалечить старуху, вырвать серьги из ушей женщины. Много, в конце концов, психически больных или изломанных жизнью людей…
Против сидельца стены и решетки, бактерии и люди. Все против него. Порой даже он сам против себя.
Он сидит, и время тянется медленно. И в стенах тюремных ничего не происходит.
И все же тюрьма живет. Она наполнена явными и тайными движениями, борьбой, катастрофами, победами, страстями. Она хранит в себе память о тысячах, десятках тысяч арестантов. Если бы стены Владимирки могли заговорить! О, если бы они смогли заговорить… но стены молчат.
…Следствие по делу Таранова двигалось не шатко не валко. Собственно, все сводилось к тому, что Ивана изредка дергали на допросы, но он молчал, протоколов не подписывал. Адвокат приходил, вел с Иваном задушевные беседы. Сразу было видно – адвокат не простой, «специального назначения». Он уговаривал дать чистосердечные показания, потому как дело – труба. Срок дадут «огромный. Поверьте мне, Иван Сергеевич, огромный, и даже Плевако, Спасович и Карабчевский вместе взятые ничего не смогли бы сделать. Сотрудничая же со следствием, можно добиться значительных… поверьте мне, значительных успехов». Адвокат приносил сигареты, бутерброды, совал Ивану телефон – вы можете позвонить куда угодно. Таранов сигареты брал, бутерброды ел и с радостью воспользовался телефоном. Поставил условие: адвокат затыкает уши, отворачивается и не слушает разговор. Тот сразу согласился, уши «заткнул» и превратился в одно большое ухо.
– Это я, – тихо сказал Таранов в трубку. – Дела хреновые. Если не окажете помощь – всех сдам… Мне пожизненное светит… А что хотите, то и делайте – хоть штурмом централ берите. Я вас предупредил. Чао!
После встречи с подзащитным адвокат скоренько побежал к следователю прокуратуры с докладом: есть контакт. Следак немедля стал пробивать телефон. Телефон оказался питерский, срочный запрос в Петербург принес ответ: номер принадлежит дежурному ГУВД… Следак захлопал глазами, потом обозвал Таранова сволочью, а адвоката идиотом. Потом долго хохотал.
Граф, когда Иван рассказал ему о «секретном» звонке в Питер, хохотал еще дольше. Отсмеявшись, сказал:
– Давайте, Иван Сергеич, организую вам нормального адвоката. Денег никаких не надо.
– Спасибо, Василий Тимофеич, – ответил Иван. – Ни к чему. Вы и так много для меня сделали.
– Пустое, – махнул рукой вор.
– Кстати, – сказал Иван, – можно вопрос?
– Конечно.
– Вы ко мне очень хорошо, по-человечески, отнеслись. Почему, Василий Тимофеевич?
Граф помолчал, потом ответил:
– Ну, во-первых, относиться по-человечески нужно ко всем. Я, Иван, длинную жизнь прожил. И людей видел, и нелюдей. В тюрьме ведь ничего не скроешь. Она все дерьмо человеческое проявляет. В тебе я сразу характер разглядел. Еще в ИВС… Но даже если б не разглядел – нет у меня права худо о человеке думать, пока я его не знаю по-настоящему. Но – повторю – в тюрьме или на зоне ничего не скроешь. Тюрьма разберется и каждому воздаст по справедливости.