– Ну, здравствуй, Коста!
У меня с души свалился камень размером с Исаакиевский собор.
– Здравствуй, братец Игнатец! – ответил я, чувствуя, как мои губы сами собой растягиваются в улыбку от уха до уха.
Отправляясь сюда, я ожидал чего угодно – презрения, отторжения, даже того, что крепкие набожные мужички, помолясь, выбьют из меня душу, но все получилось как нельзя лучше. Крепко пожав шершавую ладонь лесного жителя, я понял, что ничего из того, что я себе навоображал, не будет, и Игнат, невольно подслушавший мои шизофренические разговоры с самим собой – тому порукой.
– Пойдем, Коста, напою тебя чайком с дороги, – сказал Игнат и, повернувшись ко мне спиной, направился к поселку.
Подхватив сумку, я с легким сердцем пошел за ним.
И опять я сидел за тем же самым выскобленным добела столом под березой, где несколько месяцев назад…
Нет. Нельзя. Хватит.
Напротив меня, держа дымящийся стакан с темно-вишневым чаем, сидел Игнат и слушал мой рассказ о судьбе Алеши.
До этого он поведал мне о том, как произошло похищение, и я испытал только одно желание – продырявить Губанову башку. А еще лучше – организовать, чтобы с ним обошлись, как с тем пленником, фильм о казни которого показал мне в Питере Ахмад. Я еще подумал – а может, тот, которому выпустили кишки, тоже был подонком вроде Губанова?
Рассказав Игнату почти все, я умолчал только о том, зачем приперся в их забытое Богом поселение. Хотя, может быть, оно вовсе и не забытое…
И, конечно, я не стал рассказывать ему о том, как Алеша ловким выстрелом из пистоля погасил мне левый шнифт Незачем божьему человеку расстраиваться. Пока мы с Игнатом беседовали да чаевничали, на крыльце то одного, то другого дома появлялся кто-нибудь из поселенцев, смотрел в нашу сторону и молча исчезал.
– А что ведунья наша, Максимила? – спросил я. Игнат вздохнул, перекрестился и ответил:
– Восемь дней назад раба божья Максимила преставилась, царствие ей небесное. Девяносто лет прожила, как один день.
Он перекрестился еще раз и сказал:
– Ну, а раз у тебя к старцу Евстрату разговор, тогда пошли. Я тебя к нему провожу, да и пилу свою заберу как раз.
– Пошли, – согласился я, и мы, оставив чайные причиндалы на столе, направились к дому старца Евстрата.
* * *
– Во-он, видишь? – старец Евстрат указал пальцем на едва заметные в туманной атмосферной дымке постройки на горизонте.
– Вижу, – ответил я. – А что это?
– Что это? – он усмехнулся. – Это зона ижменс-кая, вот что это. Знаешь такую?
– Век бы мне ее не знать, – ответил я, тщетно пытаясь разглядеть в микроскопических коробочках что-нибудь знакомое.
Мы сидели на вершине Чертова Камня и глазели по сторонам.
Тайга была похожа на море, окружавшее одинокую скалу, гордо возвышавшуюся над неподвижными темно-зелеными волнами. Ничто не заслоняло находившийся вдалеке горизонт, и это было похоже на то, что я видел, когда пересекал океан на борту холодильника «Нестор Махно». Пространство над головой представляло собой внутренность огромной темно-голубой полусферы, в небе не было ни единого облачка, и я понял, почему Евстрат так любил сидеть на вершине Чертова Камня. Отсюда до Бога было рукой подать.
Вчера вечером, когда мы с Игнатом пришли к суровому старцу, он вынес Игнату пилу, а мне сказал:
– Нечего на ночь глядя разговоры заводить. Утро вечера мудренее. Вот приходи утречком, тогда и поговорим.
И скрылся за дверью.
Игнат развел руками, и мы пошли к нему в дом ночевать.
Для меня, городского человека, время было детское, всего лишь девять часов вечера, и я беспокоился о том, что буду лежать, глядя в потолок, тщетно пытаясь уснуть, но когда улегся на широкую лавку, покрытую пахучим сенным матрасом, и укрылся красивым лоскутным одеялом, сшитым самим Игнатом, то почувствовал, что комната плавно завертелась вокруг меня. И не успел я сообразить, что вообще-то проделал за этот день немаленький путь, да еще и двадцать пять верст отмахал пешком, как Игнат дунул на свечку, комната погрузилась во мрак, и под тихое чириканье сверчка я отправился прямиком в гости к Морфею.
Разбудил меня негромкий шепот, и, приоткрыв глаза, я увидел спину Игната, который молился, стоя перед иконой, обрамленной сосновыми ветками и вышитым полотенцем.
Было уже утро, и где-то за окном слышались звуки хозяйственной жизни. Загремело ведро, глухой женский голос стал ласково уговаривать скотину постоять спокойно, пару раз гавкнула собака, короче, на улице начиналась натуральная деревенская жизнь, которая первые несколько дней очень нравится остервенелому горожанину, а потом доводит его до смертельной тоски и дикой пьянки. Знаем, проходили.
Игнат закончил свой тихий разговор с Богом, и я решил сделать вид, что проснулся. Шумно потянувшись, я с завыванием зевнул, потом невольно щелкнул зубами и вскочил с лавки. Обернувшись, Игнат улыбнулся и сказал:
– Доброго утра, Коста. Как спалось на сенничке?
– Хорошо, Игнат, – ответил я, – давно так не спал.
– Вот и славно, – сказал он, – самовар уже закипает, скоро чаевничать будем.
Я кивнул, нацепил повязку и посмотрел на часы.
Было семь часов утра. Здорово, подумал я, так рано, а я уже выспался. И сна – ни в одном глазу, а он у меня и так один. Наверное, это из-за свежего воздуха и тишины. Ну, может, еще благодать староверская подействовала, кто его знает.
Выйдя на улицу, я первым делом направился к покосившейся дощатой будке, своим угрожающим креном напоминавшей Пизанскую башню. Там все прошло гладко, в том смысле, что древний изъеденный жучком сортир не рухнул мне на голову и не провалился под ногами.
Потом я с удовольствием умылся под старинным лязгающим умывальником и, вытираясь ветхим, но чистым полотенцем, которое выдал мне Игнат, проследовал за ним в дом, где в горнице уже был накрыт скромный, но серьезный завтрак.
На председательском месте стола пофыркивал самовар, по центру на чистой толстой доске красовался внушительный кусок копченого мяса, а вокруг него располагалось все остальное – крупно нарезанный хлеб, стаканы, варенье и белые сухари.
Усевшись за стол, Игнат перекрестился и сказал:
– Откушаем, что Бог послал.
И, ловко отхватив устрашающим тесаком толстый пласт мяса, протянул его мне. Я положил мясо на хлеб и, почувствовав, что если сейчас не закрою рот, то по подбородку потекут слюни, решительно вонзил зубы в бутерброд, который получился толщиной с кирпич.
Игнат сделал то же самое и, прожевав и проглотив первый кусок, спросил:
– Ну, Коста, как тебе медвежатинка?
Я закивал, задвигал бровями и локтями, потому что рот был занят потрясающе вкусным мясом, отдающим дымком и какими-то травами.