И по этому, и по другим случаям она поняла, что опять поменялась эпоха. Вроде бы наступила стабильность, более того, изобилие. Нищее, жалкое, постыдное советское изобилие, но… Казалось бы, еще совсем недавно соседи ходили к соседям смотреть, кто сегодня – Ниночка или Валечка [12] . И никому в голову не приходило отказать: мол, это наш телевизор, покупайте свой и смотрите.
А теперь стали поговаривать о втором телевизоре на дачу, о втором холодильнике – туда же. Наступила эра массовой автомобилизации, навесных лодочных моторов, кооперативных квартир и этих самых дач. Народ стал все активнее отделяться от государства. Еды, правда, по-прежнему не хватало.
Виктория наблюдала за переменами, за мелкобуржуазным перерождением, как она это называла, презрительно щурясь сквозь папиросный дым. Написала доклад к очередному съезду, куда была избрана делегатом, но попала в число тех ораторов, кто за неимением времени и исчерпанием повестки дня слова не получает.
Маленький Володя перерос и коляску, и манежик, после чего справляться с ним стало еще тяжелее. Лидия Григорьевна помогала Виктории, чем могла. И той проклятой коляской ни разу не попрекнула, но все равно Виктория продолжала на нее злиться. Наверное, потому, что легче было злиться на безответную Асташову, чем на окружающий мир, все более прагматичный, циничный и холодный.
Сама Лидия Григорьевна еще куда ни шло. Ну, мещанка с этим своим драгоценным стеклом и фарфором. И иконы в углу висят. Но Виктории еще больше не нравился сын Асташовой – никчемный бездельник, байбак. Пристроился в каком-то сомнительном НИИ, разрабатывает новаторский подход к процессу варки манной каши. И это сын секретного физика?! Вот уж на ком природа отдохнула! Такого бы – под трудовую мобилизацию, кайло в руки – и вперед. А его жена еще хуже: работает в комиссионном магазине, где ее мать директорствует. Мысленно Виктория раз и навсегда окрестила невестку Асташовой «спекулянткой».
Они бросили дочку на Лидию Григорьевну, а сами появлялись раз в неделю, да еще жаловались, что тяжело подниматься на пятый этаж.
Пятый этаж в доме был не полный, а вроде как полуторный. С четвертого этажа на него вела совсем маленькая лесенка. И потолки пониже, чем на полных этажах. Лидия Григорьевна в шутку называла свою квартиру антресолями. Любопытный Володя, когда подрос, спросил, что это значит. Лидия Григорьевна с улыбкой ответила, что в барских домах антресолями назывался верхний полуэтаж, где жила прислуга. А Виктория прочла мальчику свирепую лекцию о социальном неравенстве и эксплуатации человека человеком до революции.
Ей не нравилось, что он часто бегает к Асташовой и «впитывает мещанскую обстановку», как она это называла. Но приходилось с этим мириться: ей самой трудно было угнаться за резвым внуком.
Впрочем, пору детства Виктория потом вспоминала с ностальгическими вздохами. Куда хуже стало, когда внук вырос. Началась фарцовка. Не «мир – дружба – жвачка» времен хрущевского фестиваля молодежи и студентов, не самострочные клетчатые пиджаки и галстуки типа «закат в джунглях», а самые откровенные спекуляции.
Клетчатые пиджаки и музыка на костях – это было, может, и плохо, и безыдейно, но в этом была хотя бы некая удаль, отвага, общественный вызов, то, что импонировало тайным бунтарским струнам в душе Виктории. А тут…
Виктория ценой больших мук и унижений достала Володе в цековском распределителе пыжиковую шапку, а он взял да и сменял шапку на джинсы у какого-то американского туриста.
– Как ты мог? – возмущалась Виктория. – Ты хоть представляешь, чего мне это стоило?
– Ну не сердись, бабуль, – уговаривал он с очаровательной улыбкой озорного чертенка. – Ну ты пойми, меня ж в этой шапке друзья засмеют! Я ж не секретарь ЦК! А джинсы – это… Настоящие «ранглеры» с лейблами! Да за них жизнь отдать не жалко!
– Твои деды жизнь отдавали, чтоб ты мог учиться… – начала было Виктория и осеклась на полуслове. Ей было больно и стыдно. Она прекрасно знала, за что отдал жизнь его дед. – А ты гоняешься за буржуазными тряпками, – все-таки закончила она свою мысль. – Рядишься в одежды врага.
– Да ладно тебе, бабуль. Я же учусь. А джинсы, между прочим, одежда американского пролетариата. Мы же дружим с американским пролетариатом? Слушай, а ты не можешь достать еще одну такую шапку? У меня ее с руками оторвут.
Виктория, не отвечая, ушла в свою комнату, задымила папиросой… В ее лексиконе не было слов передать то, что она чувствовала. Это называлось поражением. Она не умела плакать, и от этого ей было еще хуже.
Володя догадался, что ей плохо, вошел, обнял тощие, костлявые плечи…
– Да ладно, бабуль, я пошутил. А знаешь, почему пыжика не хватает даже для номенклатуры?
Виктория по тону догадалась: сейчас последует анекдот, один из тех мерзких анекдотов, что она всегда терпеть не могла. Она не ошиблась.
– Потому что отстрел пыжика идет постоянно, а номенклатуру не отстреливали с тридцать седьмого года, – захохотал внук.
– Ты, – проговорила Виктория, задыхаясь от ненависти. – Твоего деда расстреляли в сорок девятом году! Он был ученым! А ты…
– Ну не сердись, – уговаривал ее внук. – Ну прости…
Она прощала. Володя в общем-то неплохой мальчик и учится хорошо, но он… ничего не принимает всерьез из того, что ей дорого.
Ее пригласили к нему в школу прочитать лекцию, и какие-то мальчишки устроили обструкцию, начали улюлюкать, а когда учителя навели порядок, стали задавать издевательские вопросы. Володя с ними по-дрался. Виктория говорила, что надо уметь отстаивать свои убеждения словами, а не кулаками, но в душе ей было приятно.
Она была страшна как смертный грех, многие шептали это у нее за спиной, а кое-кто – так и прямо в лицо говорил, а вот Володя ее не стеснялся, не делал вид, будто он с ней не знаком. Но он заступался за свою бабушку, ему бы и в голову не пришло защищать дорогие ей идеи. Это он, Володя, уже лет с четырнадцати начавший интересоваться «самиздатом», принес ей ту ужасную книгу, из-за которой Виктория потом не спала ночей.
Эта книга была опубликована еще в 1949 году, ее тогда же тайно перевели в СССР: считалось, что надо «знать врага в лицо». Но Викторию это знание в тот момент миновало, номерной экземпляр ей не достался, и она еще три десятка лет прожила спокойно. Ей доверяли читать антисоветские книги, но ни Солженицын, ни Домбровский, ни Евгения Гинзбург, ни ее сын Василий Аксенов, ни другие авторы не произвели на нее такого сокрушительного впечатления, как этот проклятый англичанин. Озлобленные люди выплескивают негативные эмоции. Сами эти эмоции отчасти даже можно понять: с людьми поступили несправедливо. Напрасно только они вымещают этот негатив на своей родной стране. Не надо отдельные отрицательные моменты обобщать и распространять на всю Россию.
Для Виктории слова «Россия» и «социализм» были синонимами. «Россия выстрадала марксизм», – повторяла она фразу Ленина и от себя добавляла, что у нас народ особенный – левый. Форпост мирового социализма. У нас безобразий капитализма никогда не будет. И быть не может.