Повернулся на каблуках и ушел.
В общем-то контакт можно считать успешным, утешал себя Володя. Он здорово напугал новоявленного папулю. Вот и хорошо. Значит, денек прошел не зря.
Володя Полонский начал сниматься в кино с пятнадцати лет. Сам не набивался, его пригласили. Вот просто так взяли и пригласили. Сразу на главную роль. Виктория пришла в ужас и хотела отказать, но внук бросил на нее такой взгляд, что она поняла: если не разрешит, он ей этого никогда не простит.
Он был не столько красив, сколько хорош: ясноглазый, с открытым чистым лицом, спортивный, пластичный, приятно худощавый, а главное, артистичный. Была бы жива Октябрина, сказала бы, что вылитый отец. Володя так умел копировать Брежнева, что все сгибались пополам и помирали со смеху. Ну, положим, копировать Брежнева все умеют: как-никак восемнадцать лет отпущено было на репетиции. Но Володя передавал не только гыкающий южнорусский говор, но и интонацию, тембр, косящий в никуда мертвый глаз, словом, все.
Впрочем, Брежнев – это так, ерунда. Сам не зная, как и откуда, Володя умел очень многое. В нем обаяние сочеталось с достоверностью, почти документальностью облика. Лицо, выхваченное из толпы, но до чего симпатичное лицо! Режиссеры сразу на это клюнули. Любые банальности сюжета, любое тоскливо-советское назидание можно было протащить и оправдать присутствием на экране этого мальчика. В те годы еще не знали слова «харизма», но это было оно самое. Володя снялся в позднекомсомольском фильме «Догони мечту» и проснулся знаменитым. Его тут же снова пригласили на съемки.
Виктория была страшно недовольна. Кино – это же богема, разврат, безнравственность! Человек должен заниматься настоящим делом, а не комедию ломать. Актерская профессия, особенно для мужчины, представлялась ей чем-то вроде проституции. Она так и сказала внуку.
Володя в ответ напомнил ей фразу Ленина о том, что «из всех искусств для нас важнейшим является кино». Этот лозунг красовался в фойе всех кинотеатров страны. Но тут уж Виктория сразила его эрудицией. Оказалось, что на самом деле знаменитая фраза звучит так: «Пока народ безграмотен, из всех искусств для нас важнейшими являются кино и цирк».
– Ну и пусть, – отмахнулся Володя. – Народ давно уже весь грамотный, а кино до сих пор важнее всего. Кино, – пришла ему в голову новая мысль, – это, между прочим, промышленность. Целая отрасль. Не все же трактора клепать! Ну пойми, бабуль, может, это мое призвание! Ты представь, как мама бы гордилась, что у нее сын – артист!
На этот довод у Виктории не нашлось ответа. Октябрина и вправду лопнула бы от гордости. Так Володина судьба была решена. Он с ходу поступил во ВГИК и все годы учебы продолжал сниматься. Стал любимцем всей страны. Там же, во ВГИКе, и женился на своей партнерше по очередному фильму.
О встрече с «папулей» Володя не стал рассказывать бабушке, но когда пошел получать паспорт, попросил, чтобы отчество ему записали Константинович.
– Почему именно Константинович? – насторожилась Виктория.
– Просто так. Мне кажется, моего отца звали Константином. Да мне все равно, пусть хоть Мордыхаевич, только не Ильич. Меня дразнят, как ты не понимаешь?
Нет, она не понимала. Не понимала, за что дразнят и что плохого в том, чтобы зваться Владимиром Ильичом. Но она понимала другое: такое имя-отчество налагает ответственность, а ее внук – что греха таить? – до такой ответственности явно не дотягивает.
– Ладно, пусть будет Константинович, – вздохнула Виктория.
* * *
В стране между тем назревали перемены. Нет, это был не ветер, наоборот, затхлое затишье перед грозой, когда воздух особенно душен и неподвижен. Брежнев умер, но еще два года просуществовал после смерти в виде агонизирующего Андропова с его облавами по баням и парикмахерским и совсем уж позорного Черненко.
А потом началось. Виктория не думала, что доведется до такого дожить, но вот – довелось. Хлынула новая волна реабилитаций, разоблачений, стали печатать запрещенные прежде книги. Напечатали и ту, что так мучила Викторию: «1984» Джорджа Оруэлла.
Появились кооперативы. Начались кровавые разборки. Народ, казавшийся Виктории таким левым, особенным, лишенным западной меркантильности, ринулся обогащаться. Многие подались за границу. Раньше в Москве стояла одна очередь, которой можно было гордиться, – очередь в Мавзолей. Теперь две длиннейшие очереди выстроились в первый «Макдоналдс» на Пушкинской площади и в американское посольство за визами.
Еда даже в Москве стала понемногу исчезать. Ввели карточки. Страшнейшие очереди давились в пустых магазинах за порцией в триста грамм масла или сероватых сосисок. Виктория ходила за покупками вместе с Лидией Григорьевной Асташовой. По-прежнему ее не одобряла, но ходить в одиночку стало совсем тяжело. Две старухи, поддерживая друг друга, добывали пропитание, а потом, все так же поддерживая друг друга, поднимались на верхний этаж нелепого здания, выстроенного каким-то недотепистым доморощенным конструктивистом еще в начале 30-х.
Они брали с собой старые газеты, подстилали и садились передохнуть на верхней ступеньке каждого лестничного марша. Виктории хоть внук помогал, если не был на съемках, а бедную Асташову сын совсем забросил. Внучку они с женой при первой же возможности отправили в Америку. У нее, видите ли, проявились способности к теннису. «Как будто теннисом дома нельзя заниматься!» – по привычке негодовала Виктория, но, будучи честна с собой, признавала, что в рушащейся стране не то что теннисом, вообще ничем заниматься невозможно.
Она наблюдала за крушением страны с молчаливым ужасом. В душе роптала на бога, в которого давно, а может, никогда, не верила. Зачем он оставил ее на этой земле, зачем дал ей увидеть такое? Кто же еще мог это сделать, как не бог? Заставить ее пережить свою страну, пережить крушение партии, в которой она состояла больше семидесяти лет? Потерять все, что было дорого?
Володя боялся за нее, уговаривал лечь в больницу, но Виктория отказывалась. Она смертельно боялась больниц, это во-первых. А во-вторых… Зачем продлевать такую жизнь?
Она по-прежнему много курила, хотя любимые папиросы «Казбек» куда-то пропали в одночасье. Сигареты с фильтром? Неописуемая гадость. Превращают настоящее честное курение в какое-то извращенное жеманное баловство. Володя где-то доставал ей кубинские горлодерки без фильтра с издевательским названием «Extra suaves» [13] . Зато от Фиделя, с острова Свободы, где до сих пор социализм.
Еще одним светлым пятном в ее жизни стала правнучка. С женой Володя крупно ошибся, а вот с дочкой ему повезло. Полинка птичкой взлетала на четвертый этаж, равный шестому в панельном доме, с возгласом «Привет, пра!» чмокала сморщенную пергаментную щеку и бралась за уборку, а потом готовила на кухне что-нибудь вкусненькое. Не какие-нибудь там разносолы, а что-то немудрящее, например сырники. И они с прабабушкой садились пить чай. Так хорошо! Словно и нет за окном всего этого безобразия, нищеты, разрухи, новых русских.