И все-таки Антонина Ильинична осталась при своем мнении. А Вере вдруг вспомнились папины слова: «Колхоз устраивать не позволю». Интересно, как папа воспринял бы новую жизнь? Скорее всего, в штыки, так же, как и Антонина Ильинична. Он же был военным, приносил присягу… Но он не любил колхозов и на многие вещи — теперь, задним числом, Вера это понимала — смотрел не так, как иные его ровесники. Будь он жив, все было бы совсем по-другому. Тогда, может быть, и Коля… Вера не представляла, как папа помог бы ей удержать Колю, но не сомневалась, что при папе все было бы иначе. Она сама была бы другой. Ей не пришлось бы столько сил тратить на выживание.
«Папа, а что такое „отродье“?» — прозвучало у нее в голове совсем уж некстати.
Сколько бы Вера с Антониной Ильиничной ни ссорились, обе не забывали о главном. Обе ждали одного и того же, хотя вслух об этом не было сказано ни слова.
После визита в женскую консультацию Вера пошла в библиотеку, отыскала в медицинской энциклопедии немецкого доктора Эрнста Кречмера и прочла о психофизическом типе астеника. Она как будто читала о себе. В энциклопедии даже картинка была, и, хотя на ней был изображен мужчина, Вере казалось, что это ее портрет. Худощавость, узкие плечи, впалая грудная клетка, сутулость, длинные конечности, крупные ступни и кисти с длинными, узловатыми в суставах пальцами, вытянутое лицо, длинный и тонкий хрящеватый нос. И все так называемые «астенические чувства» были на месте: подавленность, уныние, меланхолия, нелокализованный страх…
По Кречмеру, эти негативные эмоции свидетельствовали об отказе от борьбы с трудностями, но в психологическом портрете Вера себя не узнала. Она не была, как описывал Кречмер, слезливой холодной эгоисткой, принимающей близко к сердцу только свои проблемы и переживания. И она не отказывалась бороться с трудностями. Напротив, с трудностями она боролась всю жизнь, сколько себя помнила. Но Кречмер все-таки открыл ей глаза на многое. Она пожалела, что раньше ничего не знала о типологии Кречмера, особенно о нелокализованных страхах. Впрочем, самой Вере ее страхи казались вполне обоснованными и закономерными.
Из Долгопрудного, который для краткости все называли Долгопом, до Москвы можно было добраться на электричке или маршрутке. Электричкой было дешевле, особенно если купить сезонный билет со студенческой скидкой, но Вера предпочитала маршрутку.
По электричкам ходили нищие. Часто это бывали женщины с грудными детьми, и Вера не сомневалась, что дети у них на руках — чужие. Это было видно даже по тому, как нищенки их держат. Дети с бессмысленными, безучастными чумазыми личиками никогда не плакали. Наверно, их чем-то опаивали перед выходом на «работу». Никто не обращал на них никакого внимания — ни милиция, ни пассажиры. А Вера обмирала от ужаса, воображая, что ее ребенка могут украсть и вот так — с бессмысленным, уставленным в никуда взглядом — таскать по электричкам, чтобы с его помощью выпрашивать милостыню.
А однажды, в самом начале октября, когда у нее еще ничего не было заметно, произошел случай, еще больше укрепивший Верину решимость отказаться от электричек. В Москве, прямо на перроне Савеловского вокзала, ее окружили девицы весьма недвусмысленного вида.
— Ну ты, длинная, куда прешься? Айда с нами!
Сколько Вера ни пыталась протиснуться, они не давали ей пройти. Заглядывали в лицо, строили рожи, гоготали. Глаза у них были подведены так густо, что казалось, будто они выглядывают, как узники из темницы. Бесформенные разноцветные патлы, нездоровые, помятые лица, грубый ярмарочный румянец… Брови, ноздри, губы, проткнутые сережками…
— Ну, чего забздела?
— Я на занятия опаздываю, пропустите, — еле сумела выговорить Вера.
Эти слова вызвали у них приступ буйного веселья.
— Не ссы, не опоздаешь! Айда с нами, че ты как неродная?
Вера в панике огляделась. Милиции не видно. Да и наверняка милиция с ними заодно. На перроне никого, кроме них, не осталось, никто из пассажиров электрички не захотел ей помочь. Никто даже внимания не обратил. Это был Двор Чудес. Страшный, жестокий, равнодушный город Москва…
Они еще что-то болтали, матерились, прямо как Лора, но Вера больше не слушала. Не слышала. С ней случилось то, что часто бывало в детстве. В страхе перед мамой она научилась уходить в себя, отыскивать в глубине сознания точку, куда злые слова и взгляды не проникали. В этом потайном месте, где-то в базальных ядрах головного мозга, она пряталась, не подозревая, как пугает окружающих ее отрешенный, невидящий взгляд. Даже мама его боялась.
При встрече с вокзальными проститутками это вышло у нее случайно, непроизвольно, но они тоже испугались.
— Да ну, припадочная, — донеслось до Веры как сквозь толщу воды, и она почувствовала, что свободна.
Она не сразу поняла, что осталась на перроне одна. Придя в себя, Вера отдышалась и пошла своей дорогой. В институт. Но твердо решила больше на электричке не ездить, хотя на маршрутке было дороже, да и ходила она до ВДНХ: от института дальше. Зато к метро ближе, чем Савеловский вокзал, рассудила Вера. А главное, на ВДНХ никто к ней почему-то ни разу не пристал.
Много позже, читая о дзен-буддизме, Вера вспомнила эти свои «уходы в себя». Учение дзен ей не нравилось. Она была человеком рациональным и категорически не принимала того животно-гипнотического состояния, к которому так стремились приверженцы учения дзен. Ей это «сатори» — ощущение небытия — было хорошо знакомо, но никакого внутреннего просветления она в нем не находила.
О случае на вокзале, как и о подробностях визита в женскую консультацию, Вера не стала рассказывать Антонине Ильиничне. Ей не хотелось выглядеть мнительной психопаткой, не хотелось тревожить добрую женщину. Она просто сказала, что на маршрутке удобнее, потому что гарантированно можно сесть. У высокой и хрупкой Веры во время беременности стали побаливать ноги и спина.
И вообще у нее то и дело возникали непредвиденные трудности на ровном месте. Вера и без того чувствовала себя морковкой, выдернутой из привычного грунта и воткнутой в новую грядку. Она мучительно привыкала к чужому городу, к незнакомой обстановке, а тут еще пришла зима, и оказалось, что Вера не переносит московских морозов. Сочинская зима была куда мягче. Но тратить деньги на покупки для себя ей не хотелось.
— Я как-нибудь так пробегаю, — сказала она Антонине Ильиничне.
Та слушать ничего не стала.
— Что значит «пробегаю»? Зимой? На шестом месяце?! Тебе нельзя простужаться, ты что, не понимаешь?
Вера понимала.
У Антонины Ильиничны была каракулевая шуба и тяжелое старомодное драповое пальто на ватине с норковым воротником. Она предложила Вере и то, и другое на выбор. «Носила» Вера очень аккуратно. И в шубе, и в пальто полнотелой и невысокой Антонины Ильиничны она с легкостью умещалась даже с животом. Правда, и шуба, и пальто были ей коротковаты, но… что уж тут поделаешь? Вера выбрала пальто. Шуба была легче, зато пальто — теплее. И все равно пришлось раскошелиться: купить из «детских денег», как они обе стали называть Верину заначку, зимние сапоги «на манной каше».