– Почему ты сегодня так нервничаешь? – спросил Билли. – Срываешься с места…
«Ах, эти дети, с их интуицией, будь она проклята!» – подумала Гретхен.
Его радар, конечно, не просвечивает ее насквозь, но видит сгущающиеся облака.
– Лопай теперь десерт, мы опаздываем, – сказала она.
Билли, сложив руки, отодвинулся на стуле.
– Я же говорил, что не люблю желе.
Ей хотелось сказать, что он будет сидеть за столом, пока не съест желе, хоть весь день. Но у нее возникло мрачное предчувствие, что именно этого Билли и добивается. Возможно ли, что это смешение детских эмоций – любви, ненависти, чувственности, алчности, – каким-то образом помогло ему догадаться, что собирается делать его мать в верхнем городе, и инстинктивно, по-своему, понять, что сейчас он защищает себя, защищает своего отца, защищает неразделимость их семьи, их дома, в котором он мнил себя, с привычной самонадеянностью ребенка, его стержнем?
– О’кей, – согласилась она. – Никакого желе! Пошли.
Билли оказался мудрым победителем. Ни тени улыбки триумфатора на лице.
– Для чего мне идти в музей, чтобы глазеть на коллекцию давно умерших, набитых опилками животных? Ума не приложу, – только и сказал он.
Гретхен отперла дверь. Ей было жарко, и она тяжело дышала. Пришлось бежать всю дорогу от школы. Звонил телефон, но она не подошла, пусть себе звонит. Она сразу же направилась в ванную, торопливо на ходу снимая с себя одежду. Приняв теплый душ, она, бросив короткий критический взгляд в большое зеркало на свое мокрое, блестящее от воды тело, принялась энергично вытираться полотенцем. Толстая или худая? Она могла стать и такой, и такой. Слава богу, она худенькая. Правда, не скелет. «Ах, тело мое, вместилище моей грешной души!» – засмеялась она. Голой вошла в спальню, вытащила из кучи шарфиков противозачаточный резиновый колпачок. Да, очень нужное и полезное изобретение гинекологов-акушеров, ничего не скажешь. Осторожно поставила его в нужное место, полностью осознавая, что грешит. Может, когда-нибудь против беременности изобретут что-нибудь другое, лучше, чем это холодное приспособление.
Прикасаясь пальцами к этому чувствительному месту, она вдруг вспомнила об удивительном всплеске желания сегодня ночью, когда они наконец легли спать. Образы двух боксеров, одного белого, другого чернокожего, которые вызывали у нее только тошноту, когда она сидела в спортивном зале «Саннисайд-гарденз», вдруг стали возбудителями ее похоти: эти великолепные, грубые мужские тела легко, как акробаты, пританцовывая, двигались вокруг нее. Секс для женщины – это совершенно бесцеремонное вторжение в ее интимный внутренний мир. А что испытывают мужчины, когда наносят друг другу на ринге сильнейшие удары? Они тоже бесцеремонно вторгаются в личную жизнь друг друга, пренебрегая ее неприкосновенностью. После беспокойной ночи ей было не по себе, когда на рассвете она лежала в кровати: в голове у нее все смешалось – удары представлялись страстными ласками, ласки – ударами, и она, возбудившись, беспокойно вертелась в постели. Если бы сейчас к ней в постель забрался Вилли, она бы с жарким вдохновением бросилась в его объятия. Но Вилли, лежа на спине, крепко спал и лишь время от времени похрапывал.
Пришлось встать и выпить таблетку снотворного. Утром она выбросила всю эту чушь из головы, и стыд, испытанный ею ночью, прикрыла невинная маска нарастающего дня. Покачав головой, она выдвинула ящик, набитый ее трусиками и лифчиками. Если начнешь об этом размышлять, подумала она, то какое все же лицемерное, хотя на первый взгляд и безобидное слово – «трусики», какое по-детски обманчивое, а на самом деле они прикрывают на теле место, отчаянно охваченное похотью. «Корсет» – куда более подходящее, хотя оно, конечно, устарело. Гретхен давно не носила корсетов: школа Бойлана.
Снова зазвонил телефон, звонил упорно, настойчиво, но она, не обращая на него внимания, быстро одевалась. Бросив короткий взгляд на свои вещи, висевшие в стенном шкафу, выбрала простой строгий темно-синий костюм.
К чему афишировать яркими нарядами свою миссию? Чем лучше спрячешь свое розоватое, красивое тело, тем больше его оценят, когда оно предстанет перед взором во всей своей наготе. Она щеткой пригладила свои прямые, распущенные, достающие ей до плеч волосы. Какой у нее широкий, низко посаженный лоб, такой чистый, спокойный, ни морщинки, – а сколько за ним скрыто вероломства и тревожных сомнений.
Гретхен не нашла такси и решила ехать в верхний город на метро. Сейчас самое главное – сесть на поезд, следующий до Куинса, потом пересесть на другой, до Ист-Сайда, доехать до Пятьдесят третьей улицы. Персефона, выходящая из царства мертвых в период расцвета любви.
Она вышла на Пятой авеню, пошла дальше пешком по улице, освещенной осенним солнцем. Ее строгая, стройная фигура в темно-синем костюме отражалась в блестящих витринах магазинов. Интересно, подумала она, сколько женщин прогуливались по авеню с той же миссией, что и она, выставляли напоказ свою красоту с хитроватым выражением на лице, зная о надежном противозачаточном колпачке, расположенном в своем месте.
Она повернула на Ист-Сайд, к Пятьдесят пятой улице, прошла мимо «Сент-Риджиса», вспоминая одну брачующуюся пару неким летним вечером: она в белой фате, под руку с молодым лейтенантом. В городе – определенное количество улиц. Никуда от них не скроешься. Вот они, последствия урбанистической географии.
Она посмотрела на часы. Без двадцати два. У нее еще в запасе целых пять минут. Так что можно пойти медленнее и прийти спокойной и сдержанной.
Колин Берк жил на Пятьдесят шестой улице между Мэдисон-авеню и Парк-авеню. Еще один отголосок прошлого. На этой улице она однажды была на вечеринке, с которой сбежала. Разве можно упрекать человека за то, что он снял квартиру, не считаясь с мрачными воспоминаниями своей будущей любовницы и не съехал с нее до внесения платы за первый месяц?
Она вошла в знакомый белый вестибюль, позвонила. Сколько раз, сколько дней она нажимала на этот звонок? Двадцать? Тридцать? Шестьдесят? Когда-нибудь она посчитает. Загудел зуммер на замке, дверь открылась, она вошла в лифт и поднялась на четвертый этаж.
Он ждал ее на пороге в пижаме и халате, стоя на полу голыми ногами. Они торопливо поцеловались. К чему такая спешка? К чему?
В большой гостиной царил беспорядок: на кофейном столике – остатки завтрака и опорожненная половина чашечки кофе среди папок с пьесами. Берк – режиссер театра и жил по-театральному богемной жизнью, редко ложился спать раньше пяти утра.
– Может, чашечку кофе? – предложил он.
– Спасибо, не нужно, – ответила Гретхен. – Я только что пообедала.
– Ах, эта упорядоченная жизнь, – вздохнул он. – Можно только позавидовать. – В его голосе прозвучала мягкая ирония.
– Завтра утром приходи ко мне и посмотри, как я буду уговаривать моего Билли съесть баранью отбивную. Вот тогда и позавидуешь.
Берк никогда не видел ее сына, никогда не встречался с ее мужем, никогда не был у них дома. Она встретила его на официальном завтраке с одним из издателей журнала, где она иногда печаталась. Берк хотел, чтобы она написала статью о нем, так как она однажды обмолвилась, что ей понравилась поставленная им, Кевином, пьеса. Тогда на обеде он ей не понравился. Слишком задиристый, слишком самоуверенный догматик. Статью она так и не написала, но спустя три месяца, после нескольких случайных встреч, она отдалась ему, трудно объяснить почему: то ли из похоти, то ли от скуки, то ли от безразличия, то ли на нервной почве. Может, это был несчастный случай?.. Теперь она уже не анализировала подвигшие ее на это причины.