— Женщины, женщины! Правда твоя, Филаммон, что зла больше, чем добра. Я не мог и не хотел этому верить! Клеопатра много делает, что прощается только царицам, но чтобы она сделалась орудием диких страстей своего брата, это даже ты, Филаммон, считал маловероятным. Что же нам теперь делать? Как мы можем бороться против насилия и превосходящей силы.

Когда Клеа входила в собрание, лицо ее пылало от страшного зноя полуденного солнца, но при последних словах Асклепиодора вся кровь отхлынула от ее внезапно побледневшего лица и мороз пробежал по телу.

Дитя ее отца, ее веселая невинная Ирена похищена, коварно похищена для Эвергета, этого неистового дикаря, проделки которого ей вчера еще описал Серапион, когда рассказывал об опасностях, которые ожидали сестер за стенами храма.

Ее любимое, взлелеянное ею с таким трудом дитя соблазнили блеском и привольной жизнью, для того чтобы отдать на поругание!

Девушка вынуждена была опереться на спинку стула, чтобы не упасть.

Но эта слабость продолжалась только несколько мгновений. Быстрыми шагами подошла Клеа к столу, за которым сидел верховный жрец, оперлась о него рукой, и глубокий голос ее приобрел металлический звук, когда она воскликнула:

— Одна женщина стала орудием порока, чтобы другую сделать недостойной имени женщины, а вы, на ком лежит священная обязанность оберегать справедливость и добродетель, вы, призванные поступать, как боги, которым вы служите, вы чувствуете себя бессильными помешать преступлению? Если вы все стерпите и допустите это злодеяние, то вы недостойны священного имени, недостойны почитания, которого требуете! Я обвиняю…

— Молчи, девушка! — перебил Асклепиодор взволнованную и возбужденную до крайности Клеа. — Я бы обвинил тебя в богохульстве, если бы не уважал твоего горя, помутившего твой рассудок. Мы сумеем заступиться за похищенную, а ты жди спокойно. Каллимах, прикажи сейчас же гонцу Исмаилу взнуздать вороного коня, отправиться в Мемфис и передать мое письмо царице. Мы сообща обсудим его и напишем, как только будет наверное известно, что Ирена увезена из этих стен. Филаммон, прикажи ударить в большой диск, чтобы созвать всех обитателей храма, а ты, девушка, оставь нас и присоединись к остальным.

XVI

Повинуясь приказанию жреца, Клеа машинально вышла, как вдруг сильный удар в бронзовый диск, разнесшийся по всем уголкам, привел ее в себя.

Она поняла этот приказ и вышла на сборный двор, где царило оживление и становилось все шумнее.

Служители храма, сторожа животных, привратники, носильщики, водоносы спешили сюда, прервав обед, на бегу вытирая рты или доедая хлеб, редиску, финики. Прачки, мужчины и женщины, с мокрыми руками, повара с потными лбами бежали от неоконченных работ. Бежали ассистенты прямо из лаборатории, принося с собой запах благовонных эссенций. Из библиотеки и канцелярии явились служащие со спутанными волосами и красными или черными пятнами от красок на рабочих балахонах; за ними прибежал хранитель сокровищ храма. В порядке, как на уроке пения, пришли певцы и певицы и с ними увядшие сестры-близнецы, заменить которых Асклепиодор намеревался Клеа и Иреной.

Шумной толпой шли в сопровождении учителей воспитанники школы при храме, довольные, что счастливый случай прервал их занятия. Старшие были посланы за большим балдахином, под которым собирались правители святилища.

Самым последним явился Асклепиодор и передал секретарю лист с именами всех обитателей и служителей храма для переклички.

Каждый вызванный отвечал почтительным «здесь», о неявившихся сейчас же давались объяснения причины их отсутствия.

Клеа присоединилась к певчим и, затаив дыхание, ждала долго, бесконечно долго имени ее сестры. Наконец, после вызова самого маленького ученика и последнего скотника, секретарь прочел:

— Носительница воды Клеа! — и кивнул на ее ответное «здесь».

Теперь он возвысил голос и воскликнул:

— Носительница воды Ирена!

На этот призыв не последовало никакого ответа, и при общем волнении Асклепиодор выступил вперед и громко, отчетливо сказал:

— На мой призыв вы все явились. Единственно, кто здесь отсутствует, — это посвятившие себя Серапису благочестивые мужи, которым клятвою запрещается нарушать их заключение, и носительница воды Ирена.

Еще раз громко взываю я в первый, второй и третий раз: «Ирена!» — и опять нет ответа.

Теперь обращаюсь я ко всем собравшимся здесь, большим и малым, мужчинам и женщинам, служителям Сераписа, может ли кто-нибудь дать объяснения отсутствия этой девушки? Видел ли ее кто-нибудь после того, как она принесла воду на жертвенник Сераписа для первого утреннего возлияния?

Вы все молчите? Следовательно, сегодня днем никто ее не встречал?

Теперь я предложу еще несколько вопросов. Если кто может что-нибудь на них ответить, пусть выступит вперед и говорит правду.

— Из каких ворот вышла знатная госпожа, посетившая сегодня утром храм? Из восточных? Хорошо. Была она одна?

— Да, была одна.

— Из каких ворот выехал эпистолограф [81] Эвлеус? Из восточных? Был он один?

— Один.

— Встретил ли кто-нибудь колесницу знатной госпожи или колесницу эпистолографа?

— Я! — заявил возница при храме, ежедневно ездивший на четверке быков в Мемфис за припасами для кухни и другими необходимыми вещами.

— Говори! — приказал верховный жрец.

— Я видел белых лошадей Эвлеуса, которых хорошо знаю, у виноградной горы перед Какемом. Они везли закрытую колесницу, в которой, кроме него, находилась еще женщина.

— Была это Ирена? — спросил Асклепиодор.

— Я не знаю, — отвечал возница. — Я не мог видеть сидевших в повозке, но я слышал голос евнуха и смех женщины. Смех был такой веселый, что даже меня разобрала охота засмеяться.

В первый раз Клеа с болью вспомнила о веселом, беззаботном смехе Ирены. Верховный жрец продолжал:

— Скажи, привратник восточных ворот, эпистолограф и знатная госпожа вместе вошли и покинули храм?

— Нет, господин. Госпожа пришла через полчаса после евнуха и покинула храм совсем одна, много времени спустя после Эвлеуса.

— Ирена не выходила через твои ворота, не могла пройти через них? Спрашиваю тебя именем бога!

— Такое могло случиться, святой отец, — боязливо ответил привратник. — У меня болен ребенок, и я иногда отлучался на короткое время к себе домой, чтобы посмотреть за ним, а ворота оставались открытыми — ведь в Мемфисе теперь спокойно.

— Ты неправильно поступил, — строго произнес Асклепиодор, — но так как ты сознался, то не будешь наказан. Мы узнали достаточно. Вы, привратники, слушайте внимательно. Все ворота храма будут тщательно закрыты, и никто, будь это пилигрим или знатный вельможа из Мемфиса, не посмеет ни войти в храм, ни покинуть его без особого моего разрешения. Будьте бдительны, как если бы вы ждали вражеского нападения. Теперь все ступайте к своим занятиям.