Не мысля, однако, затягивать все эти затруднения до такой степени, чтобы появилось время для поразительных открытий и крайне нежелательных для ее плана случайностей, миссис Коул сделала вид, будто покорена его натиском, обещаниями и, самое главное, головокружительной суммой, какую она же вынудила его назвать, и согласилась помогать ему во всем, так все искусно обставив, что ему и в голову не пришло усомниться, будто чистые руки этой добродетельной женщины хоть когда-нибудь касались такого сорта делишек.
Так что, потаскав его как следует по всем кругам сложностей и трудностей, что необходимо для повышения цены той награды, к какой джентльмен стремился, она довела до того, что он прямо-таки помешался на маленькой прелести, обладательницей которой я якобы была, и так рьяно стремился прибрать ее к рукам, что даже не позволил миссис Коул продемонстрировать великое ее мастерство повелительницы людских душ: он сам все сделал для того, чтобы поглубже заглотнуть крючок, не требуя даже наживки. Нельзя сказать, что мистер Норберт во всем был так близорук или что ему плохо ведома была столица и – по собственному опыту – та самая часть ее, с которой он ныне столкнулся; вовсе нет, только нашим союзником он сам сделал собственную страсть, которая ослепляла и пришпоривала его, заставляя гнать прочь всяческую осторожность или подозрение как препятствия на пути к ожидавшему его наслаждению. Впопыхах одолевая препятствия, летя сломя голову, понукаемый миссис Коул, он, в конце концов, уже поздравлял себя с тем, что приобрел вымышленную мою драгоценность почти за бесценок: всего за каких-то триста гиней мне да еще сто посреднице – мизерная плата за все страдания, за угрызения совести, какие милая старушка из-за него испытывала первый раз в жизни. В оговоренную сумму, каковая должна быть выложена сразу же по предъявлении клиенту товара, то есть меня, не входили совсем не мелочные подарки, сделанные по ходу переговоров, пока я в подходящие для того часы ненадолго появлялась в его обществе. Просто удивительно, как мало требовалось, чтобы мне – чуть-чуть приукрасив природную склонность к целомудрию – выглядеть в его глазах девственницей: весь мой облик, все движения мои, казалось, источали невинность, которую мужчины так истово требуют от нас только для того, чтобы доставить себе удовольствие уничтожить ее, совершая при том со всеми своими умениями, с горечью следует признать, бездну ошибок. Когда все статьи договора были полностью согласованы, а оплата должным образом обеспечена, ничего не оставалось, как исполнить самое основное, что сводилось к моей полной отдаче в его распоряжение: он мог использовать меня, как хотел. Правда, миссис Коул и тут кое-что выторговала, скажем, отказ от того, чтобы все это устраивать у него дома: она все так ловко обернула, что он сам страстно убеждал ее исполнить его горячее желание – завершить эту бледную тень свадьбы в ее, миссис Коул, доме. Та поначалу, разумеется, и думать о том не думала, чтоб устраивать в нем такое… она б и за тыщу фунтов не хотела, чтоб прислуга или, там, ученицы про такое дознались… имя доброе, единственное ее сокровище потеряло бы на веки вечные… С такими вот причитаниями даровано было согласие. Итак, ночь была назначена с учетом нетерпения, в какое клиент впал окончательно, хотя миссис Коул не упустила ни единого указания, не забыла ни малейшей детали при подготовке, с тем чтобы я могла с честью выйти из этой игры. Я имею в виду внешние признаки моей девственности, хотя мне, от природы наделенной миниатюрностью и узостью тех органов, которые становились реквизитом в спектакле, не пришлось прибегать ни к каким вспомогательным накладкам, которые используются в нашем ремесле для придания достоверности картине и которые легко обнаружить самой обыкновенной горячей ванной. Что же касается необходимых кровавых симптомов прорыва, которые, если и не всегда, но как правило его сопровождают, то миссис Коул посвятила меня в тайну своего собственного приспособления, какое просто не могло подвести и о каком мне еще предстоит рассказать.
К приему мистера Норберта все было приготовлено и устроено. И вот в одиннадцать часов, под покровом ночи, со многими предосторожностями, в глубокой тайне он был встречен самой миссис Коул и ею же препровожден в спальню, где на старомодной ее кровати возлежала я, совершенно раздетая. Если и не страхи настоящей девственницы, то уж во всяком случае страхи существа вовсе потерянного овладевали мною, что придавало мне вид застенчивый и стыдливый. Именно такой вид и бывает у невинности и целомудрия, так что отличить от них мой облик было бы трудно даже глазом менее заинтересованным, чем у моего обожателя, уж позвольте звать его так, поскольку обычная в нашем ремесле кличка «хахаль» всегда казалась мне слишком жестоко неблагодарной по отношению к мужчинам за их оскорбительную слабость к нам.
Как только миссис Коул произнесла все старинные заклинания, положенные в тех случаях, когда молодых женщин впервые отдают во власть мужчины, и вышла, оставив нас в своей комнате одних (между прочим, по просьбе мистера Норберта комната заранее была ярко освещена, очевидно, он предполагал провести куда более тщательный осмотр, чем тот, что у него на самом деле получился), гость, еще одетый, подскочил к кровати, где я зарылась с головой в одеяла, не сразу и не без борьбы – стянул их и, добравшись, прильнул к моим губам; сопротивление мое было так подлинно, что, пожалуй, у фальшивой добродетели поцелуя было добиться труднее, чем у настоящей. От губ он перебрался к груди, защищаясь, я кусалась и царапалась, как кошка, он же, устав от моего сопротивления, видимо, решил, что лучше разбираться со мной лежа рядом, а потому скоренько скинул с себя одежду и залез в постель.
Украдкой оглядев его, я сразу же поняла, что от этого человека нечего ждать мощи и усердия, какие обычно необходимы для штурма невинности: тщедушная фигурка его скорее принадлежала утомленному ветерану-инвалиду, вынужденному тянуть лямку жаркого этого дела, чем рвущемуся навстречу битве молодцу-добровольцу.
Едва ли тридцати лет, он уже успел растранжирить силу желаний, сведя ее к позорной зависимости от искусственных подстегиваний, почти никак не подкрепленных природной мощью тела, изнуренного и истерзанного донельзя раз от разу повторяющимися излишествами утех – они действовали на источники его животворной страсти так, будто шестьдесят зим сразу накидывались на весенние ручейки; в воображении же его по-прежнему рисовались все пламя и весь пыл юности, вызывая мучения и одновременно подталкивая несчастного к пропасти.
Очутившись в постели, он сбросил все покровы (я заставила его здорово потрудиться, прежде чем он сумел вырвать их из моих рук), так что я, как ему того и хотелось, предстала обнаженной и открытой не только для любовных атак или досмотра, но и для обследования простынь: возбуждая мое тело, понуждая меня делать, защищаясь, какие-то движения, он смог воочию убедиться, что ничего заранее подготовленного нет; хотя, сказать по справедливости, он оказался куда менее строгим осмотрщиком, чем я ожидала от столь искушенного в утехах развратника. Он почти сорвал с меня корсет, решив, будто я чересчур часто пользуюсь им как баррикадой, преграждая путь к грудям и кое-чему другому, более существенному; в остальном же он действовал ласково, уважительно. Тем не менее моя роль требовала, чтобы я ему ничего просто так не показывала, вот я и разыгрывала всяческие ужимки, ахи, охи, страхи и ужасы, каких следовало ожидать от девушки совершенно невинной, впервые столкнувшейся с эти дивом невиданным – голым мужчиной да еще и в одной с нею постели. Не считая похищенных им самим, от меня ему не досталось ни единого поцелуя, раз двадцать сбрасывала я его руки со своих грудей, твердостью и упругостью каких он наслаждался, будто товарами, никак ему в руки не дававшимися. Мало-помалу нетерпение все дальше подталкивало его к главной цели, он уже взгромоздился на меня и, желая подольше поберечь силы естества, вначале решил устроить мне проверку при помощи пальца. В ответ на этакую грубость я горько запричитала: думать не думала, что он с моим телом вот так… погибель моя настала… и зачем я только такое сделала… я встану, встану сейчас и… – и в то же время очень старалась держать ноги так плотно сжатыми, чтобы ему-то было вовсе не под силу их разъять и добиться чего-либо путного. Получив такое преимущество и подчинив себе как свои, так и его движения, я могла больше не волноваться: при таких условиях обмануть его труда не составляло, игра пошла для меня как по маслу. Между тем его инструмент – размерами из тех, что проскальзывают и выскальзывают почти незамеченными, – довольно твердо уперся в то место, доступ к какому прикрывали мои плотно сдвинутые бедра; однако, поняв наконец-то, что пустая трата жизненных сил в борьбе ни к чему хорошему не приведет, он пустился в мольбы и уговоры, я же на них лишь ответствовала голосом, в котором мешались стыд да опаска: боюсь, как бы не загубил он меня… Господи!., зачем, дурочка, согласилась… никогда, с самого рождения моего, так со мной не обращались… как только ему самому не стыдно – такие вот младенческие причитания, полные отвращения и упреков, рассудила я, лучше всего подойдут для выражения образа существа невинного и перепуганного. Делая вид, будто мало-помалу под действием его пылкой настойчивости – и в словах и в движениях – я все же поддаюсь, я развела бедра, приоткрыв проход настолько, чтобы кончик его инструмента мог коснуться края входа в расщелину, однако едва он попытался пробиться внутрь, как я ловко дернула телом так, что пробираться ему пришлось наискось, при том я не только продвижение затруднила, но еще и взвизгнула, будто болью насквозь пронзенная, да и сбросила его с себя с таким остервенением, что при всей силе и при всем своем желании он не сумел удержаться в седле. Тут он, понятное дело, рассердился, только в огорчениях его не заметно было никакого неудовольствия мною за мою норовистость, напротив, готова присягнуть, что я ему еще больше по душе пришлась, что всякие затруднения доставляли ему удовольствие, даже если порой мешали минутному наслаждению. Как бы то ни было, но, распаленный теперь затяжками превыше всякого терпения, он снова взгромоздился на меня, принялся уговаривать потерпеть, оглаживая и успокаивая меня, будто лошадь буйную, разными нежностями, увещеваниями и обещаниями осчастливить. Тут я притворилась, будто смягчилась и сменила гнев, вызванный во мне причиненной им жуткой болью, на милость, позволила ему развести мои ноги и предпринять новую попытку; пришлось мне только внимательно последить за тем, куда направляется его инструмент, так что не успело еще отверстие немного приоткрыться, чтобы принять его, как я вовремя подвинулась так, словно не от удара уклонялась, а была поражена вызванной этим ударом болью. Разумеется, все это сопроводила я подобающими жестами, ахами, рыданиями и жалобами на то, как больно он мне сделал… прямо-таки до смерти убил… погибель моя настала… ну, и всякое такое прочее. В этот момент он, донельзя истомленный множеством безуспешных попыток и уже не имевший ни сил, ни терпения себя сдерживать, будучи явно на грани чувственного взрыва, сделал такой сильный и резкий выпад, что, едва не застав меня врасплох, проскочил мимо наружных стражей нежной моей плоти, и я ощутила тепло его извержения. Он рванул было дальше, но тут я заверещала, словно меня ножом резали, как будто от боли всякий страх потеряла, что меня могут услышать, и снова сбросила его с себя. Легко было различить, что он скорее удовлетворен, что куда больше радуется тем предполагаемым причинам, помешавшим ему дойти до пика наслаждений, чем возможности на самом деле достичь его. Это примирило меня с собственной совестью: я поняла, что своим обманом доставляю несчастному такое блаженное наслаждение, какого ему ни за что не испытать, имей он дело с тем, чего так желал в подлинности. Почувствовав облегчение и умиротворенность после извержения, он мог теперь тратить время на ласки и уговоры, склоняя меня к послушанию и терпению во имя следующей попытки, к какой он принялся готовиться и набираться сил, ощупывая, оглаживая и осматривая меня всю, как ему только заблагорассудится. От восхищения пред моим телом он даже в ладоши захлопал, поцелуями меня всю-всю покрыл, ни единого местечка не пропустил в буйной похотливости осязания, разглядываний и забав. Сила его мужская возвращаться, однако, не спешила, я не раз ощущала, как он толкался в дверь, но не в состоянии был даже приоткрыть ее, мне даже подумалось: а стало бы ему сил войти, даже если бы я и распахнула ее приветливо настежь? Он считал, что я ничего в этих делах не понимаю, а потому никаких неудобств или сожалений испытывать не могу, вот и продолжал изводить и себя и меня еще долго, прежде чем оказался более или менее в состоянии возобновить наступление, хоть с какими-нибудь шансами на успех. Тут уж я заставила его так потрудиться и так постараться, прежде чем ему удалось сколько-нибудь ощутимо пробиться в лоно, что он отменно попотел и выдохся: утро уже разошлось, пока осуществил он свой второй поход, пройдя примерно полпути от входа, я же все это время рыдала и жаловалась на неуемную его мощь да на огромность того, чем я, страдалица, якобы была просто пополам расщеплена. Утомленный в конце концов молодецкими утехами, богатырь мой стал сдавать и с радостью отдался объятиям освежающего отдохновения: пылко меня расцеловав и посоветовав передохнуть, он сразу же уснул мертвым сном. Воспользовавшись этим и хорошенько убедившись, что любое движение моего тела сон милого не потревожит, я легко и просто пустила в ход изобретение миссис Коул, позволяющее нанести мазок законченности и совершенства на картину моей девственности.