Эдуард навестил меня, хотя мужчинам не полагается входить к роженице, пока в церкви не отслужат благодарственный молебен.

— Я должен был тебя увидеть! — воскликнул муж. — Сын! Второй сын! Да благословит тебя Господь, любовь моя. Храни Он вас обоих. Спасибо, что подарила мне еще одного сына.

— Мне казалось, что ты был бы одинаково рад и сыну, и дочке, — поддразнила я мужа.

— Это правда, я очень люблю моих девочек, — тут же с жаром отозвался он. — Но дому Йорков необходим еще один наследник. И потом, он сможет быть товарищем своему брату Эдуарду.

— Давай дадим ему имя Ричард, — предложила я.

— Может, лучше Генрих?

— Генрихом мы назовем нашего следующего принца, — пообещала я. — А этого мальчика давай назовем Ричардом. Это воля моей матери.

Эдуард наклонился над колыбелькой, где спал младенец, и вдруг резко выпрямился: только теперь до него дошло значение сказанных мною слов.

— Твоя мать? Она знала, что у тебя будет мальчик?

— Да, знала. — Я улыбнулась. — Во всяком случае, уверяла меня, что знает. Ты же помнишь, какая она была. У нее всегда волшебство наполовину перемешивалось с шуткой.

— А она не говорила, что это наш последний сын? Как думаешь, у нас будут еще сыновья?

— Почему бы и нет, — лениво промолвила я. — Если ты по-прежнему хочешь, чтобы я делила с тобой ложе, то будет и не один. Если, конечно, я тебе не надоела. Если ты от меня не устал. Если ты не предпочитаешь мне других женщин.

Эдуард отвернулся от колыбели и подошел ко мне. Бережно просунув руки мне под лопатки, он осторожно меня приподнял и поцеловал.

— О нет, я по-прежнему желаю тебя, милая, — только и сказал он.

ВЕСНА 1476 ГОДА

И разумеется, я оказалась совершенно права: это были далеко не последние мои роды. Я всегда говорила, что мой супруг плодовит, точно бык на заливном лугу, таким он и оставался. Через год после рождения Ричарда я снова забеременела и в ноябре родила девочку, которую мы назвали Анной. В благодарность за дочку Эдуард подарил моему сыну Томасу Грею титул маркиза Дорсета, и я женила его на очень милой девушке — наследнице значительного состояния. Эдуард, правда, надеялся, что снова родится мальчик, которого мы заранее решили назвать Георгом в честь его брата, герцога Кларенса, чтобы братьев Йорк снова было трое и звали бы их Эдуард, Ричард и Георг; однако сам Георг, узнав о нашем намерении, не выказал ни малейшей благодарности. Он с детства был испорченным, жадным и завистливым мальчишкой и постепенно превращался в весьма малоприятного брюзгу, обладающего дурным нравом и исполненного разочарования. Возраст его уже близился к тридцати, его уста, в юности напоминающие розовый бутон, увяли, и на них застыла неизбывная презрительная гримаса. Будучи многообещающим юнцом, он упивался сознанием того, что является одним из сыновей славного дома Йорков; затем он некоторое время считался первым среди наследников английского трона, избранным самим Уориком, но увы, лишился этой перспективы, когда Уорик переметнулся на сторону Ланкастеров. Когда же Эдуард вновь отвоевал трон, Георг стал первым уже среди его наследников, переместившись, однако, на второе место в связи с рождением моего Малыша, принца Эдуарда. А уж после рождения принца Ричарда Георгу пришлось спуститься еще на одну ступеньку и занять третье место в череде наследников английской короны. Было очевидно, что чем чаще у меня будут появляться сыновья, тем ниже станет опускаться Георг, тем дальше он будет от трона и тем глубже погрузится в пучину зависти и ревности. А поскольку Эдуард славился любовью к своей жене, а я славилась своей плодовитостью, то возможность унаследовать трон для Георга превратилась в нечто почти несбыточное, и ему даже дали прозвище «герцог Разочарование».

Ричард, младший из братьев Йорк, судя по всему, не возражал против подобного положения вещей, однако был страшно разгневан на нас после того, как Йорки, вернувшись из Франции, так и не стали развязывать новую войну, а напротив, установили довольно прочный мир. Все — и мой супруг, король Англии, и каждый здравомыслящий англичанин — безмерно радовались, что Эдуарду удалось заключить с Францией перемирие, причем на несколько лет, и французы еще должны были выплатить нам огромные деньги за то, что мы не потребовали обратно наши земли. Казалось, все с радостью восприняли подобный исход конфликта — мы избежали дорогостоящей и мучительной войны на чужой территории. Все, но только не герцог Ричард Глостер, который, можно сказать, вырос на поле боя. Теперь он направо и налево рассуждал о том, какие права имеют англичане на французские земли; твердил, что его отец всю свою жизнь сражался с французами. Ричард чуть ли не во всеуслышание называл Эдуарда, своего короля, ленивым трусом, упрекая его за нежелание начинать очередную весьма опасную военную кампанию.

Узнав об этом, Эдуард только добродушно посмеялся и спустил своему братцу все оскорбления. Зато Ричард жутко на него разозлился и вихрем умчался на север, в свои владения, прихватив свою покорную жену Анну Невилл. Там Ричард и сидел, полагая себя, видимо, единовластным повелителем всех северных земель. Он категорически отказывался навещать нас на юге, заявляя, что остался единственным в Англии настоящим Йорком и единственным настоящим наследником своего отца — во всяком случае, в отношении его вечной вражды с Францией.

Но все это ничуть не тревожило Эдуарда. Он улыбался, когда отыскал меня на конюшне, где я осматривала новую кобылу — подарок короля Франции в знак возобновления дружбы между нашими странами. Это была очень красивая лошадка, только она немного нервничала в незнакомом месте и отказывалась подходить ко мне, хоть я и пыталась соблазнить ее яблоком, которое держала в руке.

— Твой брат приезжал сегодня, — сообщил Эдуард. — Он просил разрешения отправиться в паломничество по святым местам. Маленького Эдуарда он хотел бы ненадолго оставить на попечение сэра Ричарда.

Я вышла из стойла и аккуратно заперла за собой дверь, чтобы лошадь случайно не выскочила и не перепугалась еще больше.

— Но почему вдруг? — удивилась я. — И куда именно он собрался?

— Говорит, что хотел бы посетить Рим, — пояснил Эдуард. — Что ему необходимо хотя бы на время удалиться от мира. — Мой муж как-то криво усмехнулся. — Судя по всему, Ладлоу только укрепило любовь Энтони к уединению и его стремление к святости. Он утверждает, что собирается отыскать в своей душе поэта, потому-то его и влекут тишина и пустынные дороги, именно там он надеется обрести молчание и мудрость.

— Ах, какая чушь! — воскликнула я с сестринским негодованием. — Вечно он носится с идеей об отшельничестве. Он с детства мечтал о Иерусалиме. Он обожает странствовать. Ему кажется, будто греки и мусульмане знают все на свете. Что ж, может, ему и не терпится стать паломником, но настоящее его дело и вся его жизнь — здесь. Просто ответь ему «нет» и заставь остаться.