Мы съехали с моста, и сразу же Джем прикрикнул на лошадей и придержал их галоп. Улицы были запружены народом, и я с трудом представляла, как мы могли бы продолжать путь. Навстречу нам попалось много портшезов, которые опасно раскачивались в руках двух носильщиков, одного — впереди, другого — сзади. Занавески большинства из них были задернуты, но в одном я увидела бледное женское лицо в обрамлении капюшона, а в другом — храпящего краснолицего мужчину. Повсюду раздавались крики разносчиков и уличных торговцев, многие из них разложили свой товар прямо на тротуаре. Тут же расположился зубной лекарь в запятнанном кровью переднике и со своим инструментом. У многих дверей приютились нищие, протягивая прохожим изуродованные руки, рядом стояли дети, красные лица которых были покрыты сыпью какой-то неизвестной болезни.
— Это всего лишь предместья, — виновато объяснила мама. — Каждый город имеет свои бедные кварталы, Джулия. Даже наш Чичестер.
— Я знаю, — отозвалась я и откинулась в глубь экипажа.
Фургон, загородивший нам дорогу, наконец сдвинулся с места, и Джем тронул поводья.
— Бла-а-годарю, джентльмены, — услышала я его громкий голос, обращенный к двум носильщикам, указавшим ему дорогу, и улыбнулась, узнав родной протяжный выговор суссекских долин.
— Боже, как здесь шумно, — сказала мама. — Я совсем отвыкла от этого.
Я кивнула, и мы уставились каждая в свое окно, словно две деревенские молочницы, впервые увидевшие город.
Шум и суета чуть уменьшились, когда мы свернули с центральных улиц, но двигаться быстрее мы не стали. Экипаж пополз в гору.
— Лошадям, должно быть, тяжело тащить карету в такую крутизну, — обернулась я к маме. Она просматривала путеводитель, держа его на коленях.
— Едва ли тут многие ездят в экипажах, — рассеянно отозвалась она. — Думаю, это и есть Гей-стрит. Нам нужен номер двенадцать.
Колеса экипажа скользили и задевали о камни булыжной мостовой, Джем клял ни в чем не повинных лошадей, но наконец мы доехали, и он открыл нам дверцу и опустил ступеньки.
— Благодарю, — улыбнулась мама и, не двигаясь, подождала, пока он взбежал по лестнице и заколотил молоточком в дверь.
Та сразу отворилась, и наша хозяйка, миссис Гибсон, вышла на порог встретить нас. Она сделала маме глубокий реверанс, кивнула мне и, посетовав на тяготы длинного путешествия и холодную погоду, ввела нас в гостиную, где стол уже был накрыт для чая и пыхтел чайник.
Мы заняли всего одну гостиную, столовую и две спальни в доме. Мама разместилась в большей из комнат, выходящей окнами на улицу, а я подумала, что мне гораздо лучше будет в меньшей, откуда было видно садик.
— По крайней мере, просыпаясь по утрам, я смогу видеть деревья, — сказала я себе, но так тихо, чтобы мама не слышала.
Джем занял комнаты над конюшней, где стоял наш экипаж. В доме для него не нашлось места. Мама даже не взяла с собой Дженни Ходжет, свою камеристку. Вместо этого прислуживать нам должна была горничная миссис Гибсон. Звали ее Мэг, и она принесла два письма для мамы, пока мы пили чай, с видом таким высокомерным и снисходительным, что я едва удержалась, чтобы не сделать ей реверанс.
Когда дверь за ней закрылась, мама улыбнулась мне.
— Городской политес, — объяснила она со значением. — Даже служанка здесь смотрит на нас свысока. Нет, мы завтра же пойдем к портнихе.
Я улыбнулась в ответ, но мои глаза не отрывались от маминых писем. Одно из них имело тяжелую круглую печать, и я предполагала, что оно от доктора Филлипса.
Я оказалась права.
— Доктор Филлипс навестит нас сегодня вечером, — сообщила мама. — Очень хорошо. Таким образом, у нас будет время заняться своими вещами. — И она бросила на меня косой взгляд. — Будь бодрее, моя дорогая. Он, наверное, очень приятный человек, Джон учился с ним в университете, и они были друзьями. Он бросит на тебя один только взгляд и скажет — я в этом совершенно уверена, — что тебе не надо было так много работать на земле, как ты это делала. Это моя вина, и, чтобы исправить ее, мне следует свозить тебя на великое множество балов и праздников и нам придется пробыть здесь до самой середины лета.
Я выдавила из себя улыбку.
— Я распакую твои вещи, мамочка. Какое платье ты наденешь сегодня вечером?
Мама ответила, что наденет розовое платье с вышивкой, и я попросила Мэг, если ей не трудно и если она будет так добра, погладить оборки, которые немного помялись в дороге. Сама я надела новое кремовое бархатное платье, и оно живо напомнило мне мою амазонку, оставленную дома в шкафу.
Затем я спустилась в гостиную и принялась ждать доктора, который должен был вылечить меня от моей любви к родному дому, научить меня спать без снов и превратить меня наконец-то в настоящую молодую леди.
Доктор Филлипс не был таким противным, как я боялась, но мне он не понравился с первого взгляда. Это был высокий, полноватый мужчина с розовым детским лицом под большим белым париком и мягкими бледными руками, которые все время находились в движении, когда он говорил. Разговаривал он с мамой, но смотрел все время на меня. О моих снах он узнал из письма Джона и теперь расспрашивал о той ночи, когда упал церковный шпиль.
— Вационализм, — важно объяснил он маме, я была вынуждена отвернуться и прикусить губу, чтобы не рассмеяться вслух. — Вазум. В пвежние дни люди боялись колдовства, загововов и чав. Но сейчас нам известно, что вазум имеет свои собственные пвиливы и отливы. Если мы изучим их — как новую, неизвестную ствану — если мы изучим их, тогда мы сможем быть такими, как нам хотелось бы. — Тут он повернулся и улыбнулся мне. — Вам нвавится видеть такие сны, мисс Джулия? Или же вы хотели бы быть такой молодой леди, как все?
Я заколебалась. Я чувствовала, что предала бы Вайдекр, наследие Лейси, да и себя саму, если бы ответила утвердительно.
— Я не хочу расстраивать мою маму и моих друзей, — медленно проговорила я. — Но я не хотела бы вырасти чужой для своей собственной земли, для своего родного дома. И эти сны являются частью меня самой, сколько я себя помню. Я даже не представляю, что могла бы их никогда не видеть.
Он важно кивнул.
— Да, какое-то ввемя вы еще будете цепляться за них, наш вазум имеет свои маленькие пвичуды и пвивычки. Но я освобожу вас от них.
Он повернулся к маме и, вытащив из кармана записную книжку, назначил дни и часы, когда мне нужно будет к нему приходить. Маме следовало сопровождать меня, но заниматься он будет только мной, и я должна буду рассказывать ему о всех моих снах и предчувствиях. И скоро — он уверен, что скоро, — мы поймем, что явилось причиной этих видений.
Я сидела очень спокойно и слушала этого чужого нам человека, собирающегося изменить меня. Внезапно смущение, и страдания последних дней перед отъездом, и воспоминания о поспешном отъезде и о долгом путешествии — все это отступило от меня, и я поняла, что этот доктор глубоко не прав, как не правы и мама, и дядя Джон, как не прав Ричард. Все они не были правы, а правы только мои сны и видения.