Он пихнул горничную с такой силой, что она почти подбежала к Томасу. Тот дежурил у двери спальни, ожидая приказаний хозяина, которых не было.

— Господин Традескант желает передать его светлости эти колокольчики, — сообщила горничная и сунула охапку цветов Томасу в руки. — Он утверждает, что это важно.

Эксцентричная просьба озадачила Томаса. Стройные, гибкие зеленые стебли источали сок, истинный сок жизни. Горничная вытерла ладони о фартук и обиженно фыркнула.

— А еще он сказал, что женщины слишком легкомысленные и не могут понять. Вот нахал!

Чувство мужского превосходства сразу взыграло в душе Томаса. Он повернулся к двери и проскользнул в спальню.

Один доктор стоял в изножье кровати, другой у окна. Старуха, которую позвали и для ухода за больным, и для омовения покойника, сидела у камина, где потрескивали ароматные сосновые шишки, нагревая и без того душную комнату.

Томас тихо шагнул вперед.

— Прошу прощения, — хрипло начал он. — Садовник велел передать его светлости эти цветы.

Доктор, стоявший у постели, раздраженно повернулся.

— Что? Какая чепуха! Чепуха!

— Просто блажь и суеверие, — подал голос другой доктор. — Вероятно, еще и ядовитые испарения.

Томас не сдавался.

— Садовник — господин Традескант, сэр. Любимец его светлости. И горничная уверяет, что он настаивал.

Сесил еле заметно повернул голову. Диспут немедленно прекратился. Граф поманил Томаса пальцем. Доктор замахал слуге, чтобы тот пошевеливался.

— Быстро. Он захотел их. Но это не поможет ни на йоту.

Томас робко приблизился к постели. Орлиное лицо самого могущественного человека в Англии, изборожденное болью, было словно высечено из песчаника. Незрячие темные глаза уставились на слугу. Томас вложил цветы в слабые руки. Они рассыпались по богатому покрывалу; алый узор и золотое шитье скрылись под синевой, осталась только синева, чистая как небо.

— От Джона Традесканта, — добавил Томас.

Легкое чудесное благоухание колокольчиков влилось в комнату, как свежая вода, убирая запахи страха и болезни. Цветы сияли в темной комнате, словно голубое пламя. Великий человек посмотрел на разбросанные колокольчики и вдохнул их прохладный аромат. Казалось, они появились из мира, расположенного в сотнях миль от слишком натопленной спальни, из мира юности и весны, далекого от этого дома. Граф повернул голову к небольшому окну, и слабая улыбка осветила его нездоровое лицо. Хотя рама была приоткрыта на самую малость, он услышал, как лопата входит в землю цветочной клумбы прямо под его окном. И звук этот был таким же громким, как биение преданного сердца. Джон Традескант и его господин занимались каждый своим делом: один копал, а другой умирал.

ОКТЯБРЬ 1612 ГОДА

Граф умер после того, как его все-таки потащили в Бат для поправки здоровья, а потом снова вернули домой. Место в Хэтфилде за Джоном Традескантом сохранилось, но его сердце покинуло сад. Он все искал Сесила, чтобы показать ему один из новых великолепных ландшафтов, или представлял, как тот наблюдает за сбором ягод с шелковицы. Бывало, Джону вдруг чудилось, что темная тень, прихрамывая, бредет по аллее, где он недавно обновил изгородь. Он желал советоваться с графом, обмениваться с ним быстрыми заговорщическими победными улыбками — потому что саженец вырос, редкое дерево прижилось, семена проклюнулись. Когда он брал с собой в сарайчик кувшин эля и ломоть хлеба, он постоянно ожидал увидеть своего господина, небрежно прислонившегося к скамье, — пальцы, унизанные кольцами, перебирают мягкую, просеянную землю, отдыхая от написания посланий и плетения интриг, от далеко не всегда честной борьбы во внешней политике. Граф делил с Джоном скромный обед и болтал с товарищем, которому не нужно лгать, не нужно льстить, а можно просто сидеть на бочонке с луковицами и смотреть, как Джон пикирует рассаду.

— Я очень сожалею, милорд, — сказал Джон молодому графу, сыну Сесила, ощущая, как титул его старого господина застревает в горле. — Но не могу оставаться здесь без вашего отца. Я слишком долго служил ему, мне пора что-то менять.

— Мне кажется, ты будешь скучать по саду, — заметил новый лорд Сесил.

Но он не познал, как его отец, ту глубокую радость, когда там, где раньше были только болота, вырастает сад.

— Конечно буду, — согласился Джон.

Гвоздики, любимые цветы Роберта Сесила, цвели вовсю. Крепкие саженцы каштана, которые они купили в виде блестящих орехов целых пять лет тому назад, вытянулись и выбросили зеленые лапчатые листья, напоминавшие протянутые ладони. Дорожка, обсаженная вишневыми деревьями, являла собой упорядоченный лабиринт, а тюльпаны блистали на новых клумбах.

— Я не могу заниматься садом без его светлости, — сообщил Традескант жене в тот же вечер.

— Почему нет? — удивилась она. — Сад ведь тот же самый.

— Не тот, — возразил Джон. — Это сад графа. Я выбирал растения в надежде его порадовать. Учитывал его вкус, планируя дорожки. Когда у меня появлялось что-нибудь новое и редкое, я прикидывал, где эта новая штука будет лучше цвести, но также думал, где ее точно увидит сэр Роберт. Каждый раз, когда я сажал растение, я помнил две вещи: угол, под каким его будет освещать солнце, и угол, под каким на него упадет взгляд моего господина.

Супруга Джона нахмурилась, услышав такое богохульство.

— Он был всего-навсего человеком.

— Знаю. И я любил его как человека. Я любил его, потому что он был даже более уязвимым и хрупким, чем многие другие. Когда у него болела спина, он опирался на меня… — Традескант помолчал. — Мне нравилось, когда он опирался на меня.

Джон был не в силах передать ту смесь восторга и жалости, которые испытывал одновременно, когда самый великий человек в Англии после короля вверял ему свои страдания и принимал его помощь. Элизабет поджала губы, сдержав поспешные слова и заглушив ревность. Она положила руку на плечо мужа и напомнила себе, что господин, которого он любил, теперь мертв и похоронен и что хорошая жена должна проявлять больше сочувствия.

— Ты говоришь так, будто потерял брата, а не хозяина.

Традескант кивнул.

— Господин — это как брат, как отец, даже как жена. Я все время размышлял о его нуждах, защищал его интересы. И я не могу быть счастлив здесь без него.

— Но у тебя есть я и малыш Джей, — ответила Элизабет, отказываясь понимать мужа.

— И я никогда не буду любить другую женщину или другого ребенка сильнее, чем люблю вас обоих. — Джон улыбнулся слабой печальной улыбкой. — Но любовь мужчины к своему господину — это нечто другое; она идет не только от сердца, но и от головы. Любовь к женщине держит мужчину дома; это личное удовольствие. Любовь к великому господину уводит в широкий мир, пробуждает гордость.