Между тем они трое почти были неразлучны, то есть Райский, бабушка и Марфенька. После чаю он с час сидел у Татьяны Марковны в кабинете, после обеда так же, а в дурную погоду — и по вечерам.
Вера являлась ненадолго, здоровалась с бабушкой, сестрой, потом уходила в старый дом, и не слыхать было, что она там делает. Иногда она вовсе не приходила, а присылала Марину принести ей кофе туда.
Бабушка немного хмурилась, шептала про себя: «Привередница, дикарка!» — но на своем не настаивала. Равнодушный ко всему на свете, кроме красоты, Райский покорялся ей до рабства, был холоден ко всему, где не находил ее, и груб, даже жесток, ко всякому безобразию. Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал красоты, но на мир нравственный смотрел он не как он есть, в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от рождения мира и неконченную работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим идеалов, с доконченными в его уме чувствами и стремлениями, огнем, жизнью и красками.
У него не ставало терпения купаться в этой возне, суете, в черновой работе, терпеливо и мучительно укладывать силы в приготовление к тому праздничному моменту, когда человечество почувствует, что оно готово, что достигло своего апогея, когда настал бы и понесся в вечность, как река, один безошибочный, на вечные времена установившийся поток жизни.
Он только оскорблялся ежеминутным и повсюдным разладом действительности с красотой своих идеалов и страдал за себя и за весь мир.
Он верил в идеальный прогресс — в совершенствование как формы, так и духа, сильнее, нежели материалисты верят в утилитарный прогресс; но страдал за его черепаший шаг и впадал в глубокую хандру, не вынося даже мелких царапин близкого ему безобразия.
Тогда все люди казались ему евангельскими гробами, полными праха и костей. Бабушкина старческая красота, то есть красота ее характера, склада ума, старых цельных нравов, доброты и проч., начала бледнеть. Кое-где мелькнет в глаза неразумное упорство, кое-где эгоизм; феодальные замашки ее казались ему животным тиранством, и в минуты уныния он не хотел даже извинить ее ни веком, ни воспитанием.
Тит Никонович был старый, отживший барин, ни на что не нужный, Леонтий — школьный педант, жена его — развратная дура, вся дворня в Малиновке — жадная стая диких, не осмысленная никакой человеческой чертой.
Весь этот уголок, хозяйство с избами, мужиками, скотиной и живностью, терял колорит веселого и счастливого гнезда, а казался просто хлевом, и он бы давно уехал оттуда, если б… не Вера!
В один такой час хандры он лежал с сигарой на кушетке в комнате Татьяны Марковны. Бабушка, не сидевшая никогда без дела, с карандашом поверяла какие-то, принесенные ей Савельем, счеты.
Перед ней лежали на бумажках кучки овса, ржи. Марфенька царапала иглой клочок кружева, нашитого на бумажке, так пристально, что сжала губы и около носа и лба у ней набежали морщинки. Веры, по обыкновению, не было.
Райский случайно поглядел на Марфеньку и засмеялся. Она покраснела и поглядела на него вопросительно.
— Какую ты смешную рощицу сделала, — сказал он.
— Ну, слава богу, улыбнулось красное солнышко! — заметила Татьяна Марковна. — А то смотреть тошно.
Он вздохнул.
— Что вздыхаешь-то: на свете, что ли, тяжело жить?
— И так тяжело, бабушка. Ужели вам легко?
— Полно бога гневить! Видно, в самом деле рожна захотел.
— Хоть бы и рожна, да чтоб шевелилось что-нибудь в жизни, а то — настоящий гроб!
— Прости ему, господи: сам не знает, что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется, как бревно ударит по голове. Да, да,помолчавши, с тихим вздохом, прибавила она, — это так уж в судьбе человеческой написано — зазнаватья. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит тебя судьба, помянешь меня!
— Чем же, бабушка: рожном? Я не боюсь. У меня — никого
ничего: какого же мне рожна ждать.
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь —
несет его, тянет, точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с тех пор и повесил голову, — шестой год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
— У меня нет жены, стало быть, и опасности нет…
— А ты женись!..
— Зачем: чтоб жена ушла?
— Не все жены уходят: хочешь, я тебе посватаю?
— Нет, благодарю; придумайте для меня другой рожон.
— Судьба придумает! Да сохрани тебя, господи, полно накликать на себя! А лучше вот что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу не дают, будто я не пускаю тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот бы к ней! Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом к откупщику…
— Это зачем?
— После скажу.
— Зачем, Марфенька, бабушка везет меня к откупщику — не знаешь ли?
— У него дочь невеста — помните, бабушка говорила однажды? так, верно, хочет сватать вам ее…
— Вот она сейчас и догадалась! Спрашивают тебя: везде поспеешь! — сказала бабушка. — Язык-то стал у тебя востер: сама не умею, что ли, сказать?
— Э, вот что! Хорошо… — зевая, сказал Райский, — я поеду с визитами, только с тем, чтоб и вы со мной заехали к Марку: надо и ему визит отдать.
Татьяна Марковна молчала.
— Что же вы, бабушка, молчите: заедем?
— Полно пустяки говорить: напрасно ты связался с ним, — добра не будет, с толку тебя собьет! О чем он с то6ой разговаривал?
— Он почти не разговаривал, мы поужинали и легли.
— А денег еще не просил взаймы?
— Просил.
— Ну, так и есть: ты смотри не давай!
— Да уж я дал.
— Дал! — жалостно воскликнула она.
— Вы кстати напомнили о деньгах: он просил сто рублей, а у меня было восемьдесят. Где мои деньги? Дайте, пожалуйста, надо послать ему…
— Борис Павлович! Не я ли говорила тебе, что он только и делает, что деньги занимает! Боже мой! Когда же отдаст?
— Он сказал, что не отдаст.
Она заволновалась, зашевелилась, так что кресло заходило под ней.
— Что ж это такое, говори не говори, он все свое делает! — сказала она, — из рук вон!
— Дайте же денег.
— Ты оброк, что ли,ему платишь?
Ему есть нечего!
— А ты кормить его взялся? Есть нечего! Цыгане и 6родяги всегда чужое едят: всех не накормишь! Восемьдесят рублей!
Татьяна Марковна нахмурилась.
— Нету денег! — коротко сказала она. — Не дам: если не добром, так неволей послушаешься бабушки!